Хосе де ла Куадра - Морская раковина. Рассказы Страница 4

А ты всегда была бы рядом со мной. В твоих ласковых зеленых глазах — порой влажных от слез радости — я видел бы наше прошлое. А в чистых глазах наших сыновей нам обоим засияли бы лучи будущего, будущего, которое придет, когда нас не станет.

Я, как крепкое дерево, пустил бы корни. И не стал бы тем, кем я стал: неприкаянным бродягой, который плывет на утлом суденышке по разъяренному океану.

— Торопись!

Это была роковая, непоправимая ошибка.

Когда же мы, капитан, отправимся наконец на дно?

Дезертир

анималась заря. Чудесные краски — желтые, темно-лиловые, пурпурные, розовые — покрывали небо в это утро. И на фоне такого редкостного сочетания красок багровый шар солнца казался сгустком крови на куске свежего мяса.

Пеоны, поднявшись спозаранку, шли на работу. В группе было пятнадцать человек; некоторые из них успели состариться на этой тяжелой, неблагодарной работе; были тут и новички — молодые побеги громадного старого дерева, которое с давних пор кормило своих хозяев. Впереди шел начальник группы, лейтенант Прието.

Какую острую зависть вызывал Прието у новичков! Они смотрели на него как на счастливчика, которому покровительствовал какой-то святой: подумать только, он достиг такой вершины, как чин лейтенанта!

— Господин лейтенант! — обращались к нему на каждом шагу с такими почтительными поклонами, как если бы он был коронованной особой. — Господин лейтенант!

Поле, которое им предстояло подготовить для посева, было далеко. Прието окриками подгонял уставших от ходьбы пеонов.

— А ну, быстрее! Будет вам чесать языки!

В группе был один пеон, который не слушался Прието. Звали его Бенито Гонсалес. Он вечно отставал.

— Иду, иду, господин лейтенант. Сейчас! Я с девушкой заговорился.

Лейтенант благоволил к Бенито. Бенито был его дальним родственником. Но Прието не знал достоверно, да, откровенно говоря, и не старался узнать, какая именно родственная связь существует между ними: то ли по женской линии, то ли по мужской, — он не очень-то в этом разбирался.

Однако, помня о родстве, он все же делал Бенито разные поблажки. Когда кто-нибудь из пеонов нарушал дисциплину, он сейчас же получал по заслугам; Бенито отделывался выговором.

— Поторапливайся, Бенито! Забудь о бабах! Бери пример с меня: я с ними обращаюсь не лучше, чем со змеями. Учись! А иначе они тебе на голову сядут. Ты все увиваешься около своей Кармен; стоит ей пальчиком поманить — и ты уже готов бежать за ней хоть на край света… Черт бы побрал современную молодежь! В мое время с бабами не церемонились. С одной живешь, с другой развлекаешься! А ты что? Только у тебя и свету в окне что Кармен. Даже работа из рук валится. Ты что ж, думаешь всю жизнь просидеть на таком жалованье?

Бенито отвел взгляд. Из груди у него вырвался прерывистый вздох. В глубине души он проклинал и начальника, и товарищей, и работу, и свою тяжелую жизнь.

Разве он ни о чем не мечтал? Разве он не стремился к чему-нибудь лучшему, чем труд пеона? Нет, его родственник ошибается. Кто же в восемнадцать лет не мечтает? Бенито страстно желал пробить себе дорогу и выйти в люди. И если до сих пор он ничего не достиг, то это все из-за нее, из-за Кармен.

Для того чтобы его мечты сбылись, он должен был расстаться со своей возлюбленной, а это было свыше его сил. Он бы и хотел забыть ее, развеять память о ней, как пепел, как пух по ветру; он бы и хотел… но ничего не мог с собой поделать.

Смирившись, он принялся за изнуряющую работу в асьенде. Пока что у него не было другого выхода. А там… там видно будет!..

Бенито взял себе за образец лейтенанта Прието. Стать таким, как Прието, а может быть, и обогнать его! И Бенито мечтал: революция победила — разумеется, он сражался в рядах повстанцев и теперь возвращается в родные края на лихом коне, с верным винчестером, лежащим поперек седла, в широкополой шляпе с трехцветной лентой. Теперь уж дон Карлос, отец девчонки, не скажет ему, что у него, дона Карлоса, восемь племенных коров, а у отца Бенито — только две; и Кармен, Кармен, которая все еще любит Бенито, трепещущая, зардевшаяся от смущения, вся — воплощенная нежность, выходит к нему навстречу.

Но это только мечты. А в действительности все обстоит иначе. Время от времени слышится голос начальника:

— Пошевеливайся! Время не ждет!

Вокруг простиралась бескрайняя степь. До поля было еще далеко, — там батраков ожидали тяжелые мотыги и сорняк; сорняк выкапывали, он увядал, а немного погодя вновь обсеменял материнское лоно земли.

Восстание! Там, далеко, в глубине страны поднялись пеоны во главе с негром Руисом. Почти все они работали в соседних имениях.

— Будь проклято правительство! Оно грабит народ и выжимает из него все соки! — воскликнул Прието, получив эту радостную весть. — Хорошо, что есть на свете такой человек, как негр Руис, — он богатеям спуску не даст… Эх, если б я был помоложе!.. — с грустью в голосе проговорил он и, как бы оправдываясь, пояснил: — Эта рука у меня отсохла… теперь уж я ни на что не гожусь, я скован. Но осталась молодежь. И она должна выступить вся, как один человек.

Его взгляд, долгий и нежный, остановился на Бенито, который в это время вскапывал землю мотыгой.

— А ты, чоло, пойдешь или нет?

— Пойду, — сухо ответил Бенито.

— Правду говоришь?

— Правду. Завтра утром поеду в лодке.

— Молодец! Ты, я вижу, настоящий мужчина!

Бенито свое слово сдержал: на другой день, еще до рассвета, он наладил свою лодчонку и решил подняться вверх по течению реки Чико, вернее, по ее мелководному рукаву, который тянулся далеко-далеко, мимо асьенд.

— До Кочи доберешься по реке, а оттуда — пешком до Крусеса. Руис сейчас там. Если не встретишь — спроси у любого, — тебе всякий укажет, где он.

— Будет исполнено, господин лейтенант!

— А когда вернешься, то есть если вернешься, ты уже будешь лейтенантом. А может, и кем повыше: капитаном… генералом…

Заметив, что доброволец в плохом настроении, Прието спросил:

— Тебе грустно?

Ответа не последовало.

— Тебе грустно?

— Конечно, грустно, — ответил наконец Бенито. — Ведь я же с ней расстаюсь!

— Ну, ну, не вешай голову! Когда вернешься, она будет твоей, навсегда твоей!

— А если не вернусь?

— Смерть — это одно мгновение, ее и не почувствуешь.

— Однако…

— Что — однако? Ты уже простился с Кармен?

— Вчера вечером.

— Ну, и что же?

— Расплакалась… Зачем я еду, значит, я ее не люблю, — она, дескать, тоже меня в отместку разлюбит.

— Это одни разговоры. Все пройдет.

— Пройдет?

— Конечно. Женщина — что луна: то сияет, то за тучку спрячется. Не обращай внимания. Ну, тебе пора!

Спад воды должен был скоро кончиться. Потом вода начнет прибывать. Сейчас самый благоприятный момент для отплытия.

— В Коче пристанешь к мысу. Счастливый путь!

Лодчонка плясала на воде — ей словно не терпелось пуститься в путь по этой коварной речушке. Орудуя веслом, Бенито отчалил.

— Ну, прощай!

— Прощайте!

Стоя одной ногой на борту, а другой — на дне лодки, выпрямившись во весь рост, Бенито начал медленно грести. Голый до пояса, он напоминал сейчас «Дискобола» Мирона.

Плохо управляемая лодка кренилась с борта на борт.

— В чем дело, приятель? Ветер попутный. Или ты ловишь креветок? А если струсил, глотни водички для храбрости.

Бенито обернулся.

— Да нет, просто мне грустно, господин лейтенант, мне грустно!

Река делала здесь крутой поворот. Сквозь густую прибрежную растительность лодку не было видно с берега.

— Прощай!

Солнце уже сияло в небе.

Прието зашагал обратно. Надо было приниматься за дело, надо было зарабатывать себе на жизнь.

Лейтенант подумал о своем родственнике: «Бедняга! Он загрустил, а грустного пуля всегда найдет…»

Восстание длилось уже полгода.

Пламя его, вспыхнув в лесной глуши, в конце концов охватило всю страну — от долин, раскаленных солнцем, до холодных горных вершин, до девственных лесов, покрывавших восточные отроги Анд.

И, как это всегда бывает, неизвестные люди, лицемерно прикрываясь знаменем политической борьбы, начали грабить население.

Повстанцы! Людей охватил непреоборимый страх перед повстанцами; одно это слово вызывало панику среди землевладельцев и приводило в ужас девушек! И в довершение всего — реквизиция лошадей: к стихийному разбою присоединился грабеж организованный.

Полгода длилась такая жизнь, и люди начали падать духом. Никому не хотелось засевать поля, — боялись, что труд пропадет даром. У всех опустились руки. Страшная усталость, усталость, порожденная длительным нервным напряжением, охватила всех. Даже энтузиасты, которые первое время поддерживали повстанцев, и те жаждали благодетельного и плодотворного мира.