Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана Страница 4

Но тут я замечаю, как Приближается машина; парочки почему-то куда-то подевались, и я машинально поднимаю руку. Не то чтобы мне нужна машина. Просто бессознательно. Очень мне надо уводить такси у них из-под носа.

Когда человек размышляет таким образом, машина, конечно, останавливается, и я залезаю внутрь. Доброта хороша в меру. Такси явно принадлежит водителю: интерьер говорит много о его характере и профессиональной гордости за то, что он водит не чью-то машину, а свою собственную.

Я объясняю по-японски, куда ехать, и мы трогаемся. Я не успел прийти в себя оттого, что такси вообще остановилось, и потому только через минуту до меня доходит, какая машина мне досталась. Залезая внутрь, я соображаю, что она совсем не похожа на другие, которые тоже не скрывают хозяйских вкусов.

Чуть позже меня, как говорится, осеняет прямо в Сибуе, в плотном после закрытия баров потоке машин. Я не в такси. Я в карповом храме. Машину заполняют карпы — на рисунках, фотографиях и даже на картинах маслом. Два карпа устроились у заднего сидения на картинах с золочеными рамами. По одному у каждой дверцы.

Карпы плавают по всему такси.

— Карп, — говорю я по-английски, надеясь, что это слово для водителя имеет смысл. Не знаю я, как будет карп по-японски.

— Хай, — отвечает таксист — это «да» по-японски. Подозреваю, он знает, как называется карп на всех земных языках, даже на эскимосском, хотя там нет никаких карпов, а только айсберги. Этот человек действительно любит карпов.

Я с интересом его рассматриваю.

Радостный живчик.

В Японии, вспоминаю я, есть поверье, будто карп приносит удачу, и вот я в передвижном карповом храме, ползаю туда-сюда в японском любовном потоке. Все сходится. Юные любовники вокруг меня рвутся в своих машинах к наслаждению и страсти. Мы плывем среди них, как сама удача.

Мясо

Человек смотрит на мясо. Он смотрит на мясо так пристально, что все вокруг стало тенью миража.

У него на пальце обручальное кольцо.

На вид ему чуть за шестьдесят.

Он хорошо одет.

Совершенно невозможно догадаться, почему он так пристально смотрит на мясо. Мимо по тротуару идут люди. Он их не замечает. Иногда они его обходят.

Его интересует только мясо.

Он неподвижен. Руки прижаты к бокам. Лицо ничего не выражает.

Сквозь открытую дверь рыночного холодильника он пристально смотрит, как свешиваются с крюков половинки говяжьих туш. Они выстроились в ряд, словно красные домино.

Я прохожу мимо и оглядываюсь, потом мне хочется узнать, почему он тут стоит, я разворачиваюсь и шагаю назад, опять мимо него, стараясь разглядеть, что же он там увидел.

Должно же там что-то быть, но я ошибаюсь — уже в который раз в этой жизни.

Ничего, только мясо.

Зонтики

Никогда не понимал зонтиков, ведь я никогда не боялся промокнуть. Зонтики — вечная моя загадка, и я не знаю, почему они возникают всякий раз перед самым дождем. Все остальное время их нет на картине, как будто их не существует вовсе. Наверное, зонтики живут сами по себе в маленьких квартирках на окраине Токио.

Неужели зонтики знают, когда пойдет дождь? Ведь люди этого не знают точно. Человек из бюро погоды говорит, что завтра пойдет дождь, но он не идет, и вы не найдете в округе ни одного из этих проклятых зонтиков. Потом человек из бюро погоды говорит, что день будет ясным, и вдруг, куда ни посмотри, — зонтики, а через пять секунд уже льет как из ведра.

Кто они, эти зонтики?

Смерть в Канаде

Здесь, в Токио, о сегодняшнем дне почти нечего, сказать. Я кажусь себе тупым, как ржавый нож на кухне монастыря, заросшего бурьяном и брошенного двести лет назад, когда обитателям наскучило читать молитвы и они, перебравшись в другое место, начали там новую жизнь, которая и свела их потом в могилу, впрочем, все там будем.

В Канаде пять секунд назад кто-то умер во сне. Совсем легкая смерть. Человек просто не встанет утром. В Японии его смерть не откликнется никак, ведь никто о ней не узнает — ни один японец из 114 миллионов.

Послезавтра канадского покойника похоронят. По всём стандартам, погребение пройдет скромно. Священнику будет трудно не отвлекаться от церемонии. Он вместо похорон, пожалуй, предпочел бы заняться чем-нибудь поинтереснее.

Он чуть ли не злится на мертвеца, что разлегся в дешевом гробу в нескольких футах от его ног. В какой-то миг священнику хочется схватить его и потрясти, как напроказившего ребенка, но голос забубнит дальше:

— Все мы лишь частица бренной плоти на опасном пути от рождения к… — он переводит взгляд на мертвеца, стараясь удержать свои руки от… — …смерти.

Через пару часов, когда покойника благополучно засыплют землей, священник вернется домой и, заперев двери кабинета, выпьет полный стакан хереса.

Все это никак не отзовется в Японии. Никто даже не узнает.

В Киото сегодня вечером кто-то умрет во сне. Прямо в постели — повернется на другой бок и умрет. Тело постепенно остынет, и Канада не объявит национальный траур.

Осенний сбор форели

Время идти на рыбалку…

Опять октябрь, жди меня, Монтана, я опять уезжал, а теперь вернулся, жди меня, Япония, и т. д., жди меня, Скалистый хребет. Записывая все это, я думаю о слове «жди». Я думаю, оно родственник слову «дожди». У них так много общего. Начинаются дожди, и что еще остается только жди и жди, когда же они кончатся, минуты, часы или дни.

Для осенней рыбалки мне нужны новая лицензия, приманки и крючки, и я отправляюсь в рыболовный магазин обновлять в себе рыболова.

Я люблю рыболовные магазины. Они — храмы детской романтики, я провел в них тысячи часов, преклонив колена перед могуществом удочек и спиннингов, что, будто религия, ведут нас к рекам, озерам и рыбалке в страну Фантазию, где я поймаю все капли воды на этой планете.

Весь следующий день я готовлюсь к рыбалке. Я выбираю семифутовую удочку и решаю попытать счастья в горном ручье.

Я достаю высокие сапоги и рыболовную куртку.

Я решаю, какие возьму с собой приманки. Моя японская жена украдкой, но внимательно наблюдает за приготовлениями, которыми я занят с таким неприкрытым энтузиазмом.

Я уже у порога, пора идти на рыбалку, и тут она говорит:

— Не забудь «клинексы».

— Что? — спрашиваю. Я ловлю рыбу уже треть века, и «клинексы» никогда не имели отношения к моей рыбалке.

— Возьми с собой «клинексы».

— Что?

Я занимаю четкую оборонительную позицию и пытаюсь разобраться с этим совсем новым аспектом рыбалки, который никогда раньше не приходил мне в голову.

— Вдруг ты чихнешь.

Я задумываюсь.

И вправду.

Школа гармоники

В какой-то случайный миг, словно быстрая птица, нежданное и зачарованное наваждение вдруг влетело ко мне в мысли, посидело чуть-чуть на ветках разума, поглядело на меня с довольным видом и улетело, чтобы позже вернуться столь же ненадолго. Оно всегда возвращается.

Другими словами — Школа Гармоники!

Сон наяву: школа, где все играют на гармониках — ученики, учителя, директор, вахтер и столовский повар.

У каждого своя гармоника, все играют с той минуты, когда школа открывается, и до закрытия. Школа Гармоники — отличная школа, в ней учат единственному предмету — игре на гармонике, а после уроков ученики несут гармоники домой, чтобы делать домашние задания.

В Школе Гармоники нет ни футбольной, ни баскетбольной, ни бейсбольной команд. Зато есть гармонические команды, которые с радостью ввязываются в любые состязания и никогда не проигрывают.

В первый школьный день, каждый сентябрь, новички получают гармоники, а в последний выпускники уносят гармоники с собой: гармоники — это их аттестаты.

Вокруг Школы Гармоники растут прекрасные зеленые деревья, с сентября по июнь в листьях разносится гармонический ветерок, а сама школа слышна за многие мили.

Эту совершенно особую концепцию образования можно назвать Школой Гармоники, и никак иначе.

Зимний отпуск

Еду в город: могилы обернулись припорошенным ветром и теперь мягко закручиваются на другой стороне дороги, но бояться нечего. Обычный в Монтане зимний день проходит мимо кладбища, на котором нет сейчас других знаков препинания, кроме, торчащих из снега пластмассовых цветов.

Кладбище современное, без крестов и надгробий. Спроектировано грамотно, как холодильник, со вкопанными в землю железными колышками: о том, что это кладбище, напоминают лишь пластмассовые цветы и запорошенный ветер, что дует с могил и ластится к дороге. Спустившись с гор, ветер помогает могилам оторваться от якорей серьезности.

Еду мимо: и чудится мне, что могилы почти шалят, они рады оторваться от швартовов, портов приписки, морских графиков и груза молчания.