Мануэла Гретковская - Парижское таро Страница 4

— Почему бы тебе не вернуться домой? Хотя бы в гараж — он больше твоей прачечной, да и окна там есть.

— Обожаю цвет кофе, — Михал заглянул в чашку, — единственный цвет, обладающий запахом. У моей стиральной машины нет недостатков… если не бросать в нее грязное белье, она даже способна на платонические чувства — стирает чистую воду. У моей жены есть только один недостаток — она меня не любит. Я не могу вернуться домой. Не заставляй меня рассказывать философские истории и доказывать, что существует исключительно реальность разлук и никогда — возвращений. У меня нет жены, нет дома, я съежился до габаритов берлоги и прошу тебя найти жилье именно такого размера. Кухня мне не нужна, туалет есть в библиотеке. Я могу уходить утром и возвращаться в полночь.

— Как Золушка, — пробормотала я.

— Что «как Золушка»?

— Ты, Михалик, возвращаешься в полночь, как Золушка.

— Шарлотточка, милая, тебе что, захотелось быть всезнающим повествователем? Но эта роль уже отдана Святому Духу. Ну так как?…

— …прямо он не просил, но, видимо, хотел бы временно перебраться ко мне.

— И что ты ему ответила? — Ксавье накрывал глиняную статую мокрыми тряпками.

— Что спрошу у тебя. — Я уклонилась от полетевшей в меня тряпки, с которой капала вода.

— Ты бросила в кафе парня, которого бросила жена, ты бросила человека, который пытается жить, хотя живет, и пришла спросить меня, может ли он жить с нами. — Ксавье обнял скульптуру, обвязывая прикрывающую ее ткань веревкой. — Не обижайся, но я скорее предпочел бы жить с ним, чем с тобой. Он пытается полюбить хоть что-нибудь, хотя бы стиральную машину, а ты…

— Так ты согласен?

— Естественно. Он может спать в мастерской на подиуме. Будет мне позировать во сне. Так что даже заработает — немного, но все же… Давай сходи за ним в эту его прачечную.

— Сейчас он, наверное, в библиотеке Бобур, — подумала я вслух, надевая пальто.

— Приведи его, где бы он ни был, детка, — неужели ты не понимаешь, как далеко он зашел, какой внутренней точки небытия коснулся?

— Я только сказала, что он в Бобур.

Перед Бобур, как всегда, поют о кондорах индейцы в пончо и котелках. Возле них сидит живописный старик — выглядывает из золоченой рамы и предлагает прохожим свою добродушную улыбку: бросьте в шляпу франк и сделайте снимок. Какой-то анархист, взобравшись на ящик из-под кока-колы, призывает не платить за пиво:

— Это извращение — за одно и то же пиво в магазине и в баре платить по-разному. Пока не установят единую цену, пейте бесплатно!

Я обошла два этажа библиотеки, столик за столиком, заглянула даже в отдел спорта. Разбудила клошара, уткнувшегося в альбомы по искусству Ренессанса. Задела еще нескольких, спавших на полу. Нигде не было Михала — в армейской куртке, разорванных джинах, с приросшим к спине рюкзаком. Пять часов вечера, темнеет, тонут в сумерках узкие домики перед Бобур. В воздухе запах травки и гашиша. Поднимаясь вверх по скользкой мостовой, я прохожу мимо сидящих на корточках индейцев, и крутая улица, подчиняясь ритму их музыки, превращается в стену мексиканской пирамиды. На вершине лавочник громко возвещает:

— Свежие устрицы, свежайшие! Медам, месье, свежие устрицы, покупайте свежих устриц!

Раз появились свежие устрицы, значит, начинается праздник молодого вина божоле.

— Мадемуазель, позвольте угостить вас бокалом вина, — галантно покачивается в дверях бистро пожилой мужчина.

— Не могу, я ищу одного человека, — оправдываюсь я.

— Да ладно вам, этот человек сегодня тоже пьет божоле, вы не можете отказать мне в такой день.

Я вошла в уютное бистро. Старик усадил меня за стойку и подал бокал красного вина. Рядом пил кошерное божоле любавичский хасид.

— Хорошее вино, — одобрительно заметил он. — А вы знаете, что вино изобрели евреи? Первый подвал был открыт Ноем пять тысяч лет тому назад.

— Разумеется, вино изобрели евреи, — согласился хозяин, вытирая рюмки. — Всё они изобрели, весь мир — изобретение еврейского Бога. Так написано в Библии.

— Так оно и есть, — согласился старик.

Хасид долил себе из кошерной бутылки. За столиком позади нас начали ссориться два панка. Звон разбитых пепельниц. Выбежав из-за стойки, хозяин разнял драчунов и выставил из бистро.

— Это еврейская религия учит, что следует подставить вторую щеку, да? Не очень-то эффективно, — пожаловался он, осторожно собирая битое стекло.

— Ничего подобного, — возмутился любавичский хасид, — никогда в жизни. Если тебе дали пощечину, не подставляй другую щеку, а убегай: зачем же искушать человека на новый грех?

Никто не знал, где прачечная Михала. Эва, его жена, слышала, что это где-то в районе Лез Аль. По нескольку раз в день я заходила и осматривала всю библиотеку. Расклеила вокруг Бобур записки: «Михал, позвони. Шарлотта». Ксавье, увидав, как я пишу очередное объявление, посоветовал дописать по-французски: «Прививки сделаны, нашедшего просим доставить по следующему адресу… Хорошее вознаграждение гарантируется».

— Нельзя искать его, словно потерянную вещь. Это человек, в твоих мыслях о нем должны присутствовать эмоции, ты должна захотеть его увидеть. Иначе вы никогда не встретитесь. Найти можно предмет, собаку, но встретить — только человека.

— Ксавье, что это ты в метафизику ударился? — продолжала я переписывать объявления.

— Это не метафизика, а чистой воды практика. Я ковыряю глину, пытаясь найти внутри человека. Когда мои мысли заняты только формой — чтобы модель сидела неподвижно, а пропорции были переданы верно, получается мертворожденный ребенок. Но если думать о скульптуре как о живом человеке, которому я хочу помочь выбраться из глыбы материала, тогда у меня выходит по-настоящему.

Поэтому, расклеивая новые объявления, я думала о Михале, о его прачечной и о том, что хочу, чтобы он жил с нами, потому что устала от проповедей Ксавье. Михал и в самом деле нашелся — я встретила его в библиотеке, обложенного томами комментариев к Декарту. Я села рядом.

— Cogito ergo sum,[8] — приветствовал он меня.

— Потрясающе, Ксавье оказался прав! Мыслю, следовательно, ты существуешь.

— Это не Ксавье придумал, — удовлетворенно заметил Михал, — а епископ Беркли. Он предполагал, что мир вещей существует лишь тогда, когда мы на него смотрим. Стоит закрыть глаза или отвернуться, пейзаж, человек или пустая бутылка из-под виски исчезнут. Епископ пытался оборачиваться неожиданно. Однако действительность всегда его опережала, успевая создать фальшивые декорации. Беркли не был безумцем, это доказано. — Михал чертил на обложке тетради что-то вроде плана. — Если очень-очень быстро оглянуться, можно увидеть епископа. Он посмотрит на тебя и подумает: «Вот видишь, я был прав».

Я была уверена, что Беркли не увижу, но все равно захотелось обернуться.

— Ну как? — жаждал убедиться в своей правоте Михал.

— Вижу негра в элегантном костюме, у него насморк, он нюхает ментоловый карандаш. По-моему, сейчас запихнет его себе в нос.

— Попробуй обернуться быстрее, — посоветовал Михал.

— Запихнул…

Я помогла Михалу упаковать рюкзак, и мы вышли из библиотеки. По дороге к метро я объяснила, что ему предстоит быть жильцом-моделью. Вкратце описала наши с Ксавье привычки. Однако Михал продолжал размышлять о мышлении.

— Послушай, — радостно сообщил он, — я сочинил стихотворение. Нет, не стихотворение, хокку. Пошлю его Эве. Хокку о разводе: «Я думаю о тебе, а ты думаешь о члене своего нового любовника».

— Ты уверен, что надо это ей посылать?! — пыталась я перекричать шум метро.

— Это ведь красивое хокку, очень красивое. Женщинам принято посылать стихи и цветы, разве не так?!

— Почему ты всегда договариваешься со мной о встрече в одном и том же кафе, у тебя кто-то есть на улице Паве?

— Ты, ты, Габриэль! — Я, смеясь, поцеловала ее. — Ты мне ужасно нравишься в этом кафе, потому что не понимаешь ни слова. В состоянии заказать чай, но беспомощна, когда официантка болтает по-польски или по-русски. Мне хочется, чтобы ты хотя бы здесь не чувствовала себя хозяйкой, впрочем, ты ведь знаешь, что от тебя у меня нет секретов.

— О чем ты говорила с официанткой? — Габриэль все же пыталась быть в курсе всего.

— Это непереводимо… Я спросила ее, что случилось с человеком, который когда-то играл здесь на аккордеоне. Она ответила, что с некоторых пор его не слышно, видно, умер.

— Все вы чокнутые. Сидите в затхлом подвале, разговариваете на шелестящих наречиях. — Зажженной сигаретой Габриэль прочертила в воздухе дугу.

— Габриэль, мы не чокнутые, мы непереводимые.

— Ты права, я не понимаю. — Она помахала белой салфеткой, которую вытащила из-под тарелки. — Сдаюсь, поговорим о французах — как поживает Ксавье?