Сергей Дигол - Старость шакала[СИ] Страница 4

— Нужны спецы, — продолжал разглагольствовать Рубец, — а с теми, кто трется вокруг, и так перебор. Менты, налоговики, санстанция бля, таможни. Хорошо, что я, так сказать, из этой сферы, так хоть с крышей вопрос решен.

Он решил с крышей! Блядь, неужели теперь на воле кругом такие вот авторитеты?! Не был бы Валентин голоден, как выброшенный за забор состарившийся сторожевой пес, он бы уже заблевал свежеотремонтированный кабинет.

— В общем, место я тебе нашел, — Рубец поднялся и подошел к окну, выходившему на овощные ряды.

Валентин тоже встал и стал смотреть вниз — туда, где из движущихся навстречу, чтобы перемешаться друг с другом, потоков людей, то там, то здесь выпадали одинокие фигуры и, словно перебежчики, устремлялись под навес овощного павильона. Еще с минуту их потускневшие силуэты можно было различить в полумраке, после чего они растворялись под тенью гигантской пластиковой крыши, а когда выплывали назад — чтобы вновь унестись могучей людской рекой, их было уже не узнать — казалось, и одежда на тех, прежних, была другая, а уж баулов в руках — так точно на порядок меньше.

— Супер! Что скажешь, а! — Рубец толкнул Валентина плечом, и Касапу поморщился — то ли от внезапно удара, то ли от идиотского слова.

— Что скажешь, старик? — повторил, усаживаясь за стол, директор.

Тут же в кабинет вошли три крепыша в кожаных куртках, и Валентин решил, что у Рубца где–то под столом спрятана кнопка, которую он незаметно нажал. Не сказав ни слова, здоровяки уставились на хозяина, не удостоив Валентина даже случайным взглядом.

— Условия такие, — поджав губы, Рубец защелкал зажигалкой и, к ужасу Валентина, поднес ее, вспыхнувшую, к зажатому в пальцах посланию Митрича.

— Сдаешь всю кассу моим людям…

Бумага занялась нехотя, и Рубец, кивнув на парней в коже, по–прежнему игнорировавших Валентина, словно директор общался сам с собой, повернул крохотный свиток загоревшимся концом вниз — так, чтобы целиком утопить его в пламени.

— Двадцать процентов от заработанного — твои. Оплата в конце недели, день можешь выбрать сам…

Спрятав зажигалку в карман, Рубец бросил бумажку, вернее то, что от нее осталось, в пепельницу — дотлевать, испуская дух в виде белого дыма.

— Сейчас с ребятами познакомишься, пройдешься, так сказать, по цеху, осмотришься.

Пока парни в коже продолжали невозмутимо и, как показалось Валентину, слегка надменно смотреть в глаза Рубцу (интересно, а как он успевал смотреть в глаза сразу троим?), у Валентина где–то внутри словно уронили рельсу: он почувствовал, что не в состоянии пошевелиться. От бессилия у него задрожали руки, а еще — от одной мысли, что ему, еще вчера смотрящему в кишиневской тюрьме, теперь, чтобы не сдохнуть на воле, придется горбатиться на какого–то недоноска, в котором так жестоко ошибся Митрич.

— Это все, что я могу для тебя сделать — развел руками Рубец.

— А что делать–то?

В душном кабинете — на стене висел ящик, который Валентин принял за кондиционер, но он почему–то не работал — повисла пауза, и Касапу почувствовал, что духота становится невыносимой.

— Да, постарел Митрич, — подмигнул своим молодчикам Рубец, — а мне сказали, что ты — профи.

— Я смотрящий, — насупился Валентин.

Парни в коже одновременно повернулись к Валентину, будто услышали кодовое слово.

— Кто–кто? — театрально подставил ладонь к уху Рубец, — я что–то не расслышал.

— Смотрящий!

— Смотрящий под кем? Не под грозным ли Митричем, а? Да вот он, твой Митрич, — схватив пепельницу, Рубец перевернул ее, обрушив на стол снегопад из пепла, — нет его больше! — он вскочил, поправляя брюки. — А ты — щипач, причем первоклассный. Для тебя здесь, на рынке — эльдорадо просто! Тьма народу и у каждого кошелек. Митрич ему сдался! Другой бы ползал тут, ноги целовал, что к себе беру. Кому ты бля такой нужен…

Валентин слушал Рубца молча, потрясенный — нет, не его словами — а собственными мыслями. Мать твою за ногу, а ведь купился! Как это, оказывается, просто — торговать собой! И одновременно — продавать других.

— А, может, Митричу хотя бы, — начал Валентин, не понимая, кто заставил его, вскочив с кресла, пятиться спиной к выходу — возможно, Рубец, который, словно забыв о присутствующих, стал озабоченно раскладывать папки на столе, — может, помочь как–то, я не знаю…

— Все, идите, идите, — не переставая перекладывать папки, быстро кивнул на дверь Рубец, и парни в коже ретировались.

— Сожгли–то зачем? — уже в дверном проеме почти прошептал Валентин.

Закрывал он за собой осторожно, стараясь не хлопнуть дверью, но все равно хлопнул, успев услышать ответ Рубца:

— Это все, что я мог для него сделать.

— Девушка, ну долго еще?! Забирайте товар, люди ждут!

Расползающаяся к низу, словно тающий снеговик, тетка с засохшими томатными косточками на переднике поверх спортивных штанов, нетерпеливо трясла кульком с помидорами.

— Подождать можете, да? — нервно запихивая кошелек в сумочку, огрызнулась покупательница, блондинка в темных очках.

— Очередь, говорю, ждет! Очки бы сняла!

Что тут началось! Сотканное из сотен голос мерное жужжание, покрывавшее овощные ряды, разорвали, многократно отражаясь о крышу павильона, два женских визга, перебивавших друг друга целых три минуты, из которых Валентину Касапу хватило первых двух секунд.

Очень скоро Валентин понял, что едва истекшее заключение променял на новую тюрьму. На этот раз — огороженную четырьмя стенами кишиневского рынка. Если это и был перевод с одной зоны на другую, то — с понижением. Пошмонать, на правах смотрящего, забивших на понятия зэков в их собственных камерах Касапу не мог, да и не было больше никакого смотрящего Касапу. Не было, впрочем, и зэков, а лишь рабы рынка: реализаторы, грузчики, кладовщики и прочая почти дармовая сила, и еще — щипач Валентин Касапу.

В качестве персональной камеры, за пределами которой Валентину настоятельно рекомендовали не распускать умелые руки, ему отвели овощной павильон, и видимо поэтому Касапу получил от Семена Козмы, острого на язык начальника охраны рынка, новое прозвище. Хотя, почему новое? Погонял на Касапу никогда не лепили, даже для авторитетов он всегда был просто Валентином, а тут придумал же — «Вегетарианец». Питаться, однако, Валентину хотелось не только растительной пищей, и он плюнул — хоть горшком называйте, лишь бы поближе к печи. Пошустрить в соблазнительных мясном или молочном павильонах Валентин не решался: мешало данное Рубцу слово и служба Семена Козмы, что была крепче любой, самой убедительной клятвы.

Правда, еще одно препятствие Валентин придумал для себя сам. Пообтеревшись пару недель, он решил, что охотиться будет только на женщин и исключительно на тех, кто решился на покупку. Шастающие между рядами, лишь бы поканючить о заоблачных ценах бабы его не занимали. Он ждал, когда покупательница расстегнет сумочку и достанет на сгущаемый пластиковой крышей свет кошелек.

Насколько этот, изобретенный им же механизм, идеален, Валентин не подозревал, пока не попал, как ему показалось в начале, случайно, на репетицию одной странной речи.

Вообще–то Рубец вряд ли рассчитывал на такого слушателя. Выскочив из здания администрации, директор отчаянно вертел головой, пока не наткнулся взглядом на сутулую фигуру старика в песочной кепке.

Так Валентин во второй раз оказался в огромном кожаном кресле, у окна в кабинете директора.

— На рынке мужчина особо остро ощущает свою вторичность, — читал Рубец, нервно вышагивая перед Валентином, — много ли удовольствия недовольно сопеть в спину благоверной и уныло закатывать глаза, пока та выбирает капусту потверже, а у тебя и без всякой капусты ладони изрезаны ручками пудовых сумок, задевающих при ходьбе асфальт. В компании с женщиной мужчина на рынке жалок — нет, не из–за перегруженных рук; в конце концов, тяжести — по мужской части. Унизительна сама диспозиция: инициативная женщина уходит в отрыв, пассивный мужчина плетется сзади и, если и не отстает, то напоминают скорее заглохшую машину, взятую на буксир. Между прочим, женщине ничуть не легче: представьте себе, каково это — буксировать под завязку груженый самосвал. Только вместо троса между женщиной и мужчиной — узы брака. Да, как не горько кому–то сознавать, но вся жизнь мужчин протекает в соответствии с неумолимой формулой семейного движения: баба, словно поводырь, тянет мужика вперед, причем к своей (он поднял палец) цели, пропуская его вперед лишь при необходимости. Как правило, чтобы пробить головой стену, внезапно возникшую на ее пути. Так правомерно ли упрекать мужчину в отсутствии энтузиазма? Чему должен радоваться, бреясь субботним утром, мужчина, обреченный подчинить свою личность явно не знающей границ женской воле? Не лучше ли так называемым семейным психологам отвлечься от расхолаживающей кабинетной атмосферы, от безликих теорий и запылившихся многотомных руководств? Пройдитесь по рынку, дорогие знатоки человеческих душ, и, может быть, тогда вы решитесь признаться, хотя бы себе, что истинная проблема многих семейных пар — в систематически подавляемом врожденном лидерстве, которое, тем не менее, не вытравить из ген даже самых безвольных мужчин.