Ричард Йейтс - Сама естественность Страница 4

— Слушай, девочка, — проговорил он, как только к нему вернулся дар речи. — Я только что придумал гениальный способ отомстить Фрэнку Брэйди. Слушай, надо прибить…

Больше он ничего сказать не успел, потому что его снова разобрал смех. Придя в себя и глубоко вдохнув, он сделал серьезное лицо и продолжил:

— Надо прибить ему нижнюю губу к его же столу.

Она выдавила из себя улыбку, но его это не удовлетворило.

— Черт, — сказал он обиженно. — Тебе не смешно, да?

— Почему же, смешно. Очень смешно, когда представишь все это в лицах.

Потом они уселись рядом на диване, и он стал жадными глотками опустошать свой стакан, как будто весь день только и ждал, когда отведает этого богатого, хорошего виски.

— Можно мне тоже? — спросила она.

— Что?

— Виски, разумеется.

— Господи боже мой, прости меня, — воскликнул он, поднялся и снова кинулся на кухню. — Прости меня, дорогая. Я собирался налить тебе, и забыл, просто забыл. С возрастом я становлюсь рассеянным.

И она ждала, все еще улыбаясь и продолжая надеяться, что ему больше не захочется рассуждать о своем возрасте. В этом году ему будет только сорок семь.

В другой раз, поздно вечером, когда они убирали со стола после ухода гостей, Дэвид со злостью обозвал одного из гостей напыщенным болваном, лишенным всякого чувства юмора.

— Я бы так не сказала, — откликнулась Сьюзен. — Мне кажется, он вполне приятный молодой человек.

— Ага, конечно, приятный. Ты этим словом готова все что угодно наградить, так ведь? Да пошло оно на хрен. На хрен все эти приятности.

И он выскочил из комнаты, хлопнув дверью, и пошел дальше по коридору, как будто собирался сразу же лечь спать. Минуты две из спальни доносились глухая возня и грохот потом он вернулся и остановился перед ней, дрожа всем телом.

— Приятный, — сказал он. — Приятный. Этого тебе и надо? Ты хочешь, чтобы мир вокруг тебя был «приятным»? Только вот послушай, девочка. Послушай, любимая. Мир — это сплошное говно, приятное такое говно. Мир — это борьба, насилие, унижение, смерть. В этом мире ни хрена нет места богатым мечтательным цацам из Сент-Луиса, ты меня понимаешь? Езжай домой, ради бога, езжай домой. Иди отсюда на хрен к своему папочке, если хочешь, чтобы мир вокруг тебя был «приятным».

Он стоял и кричал, и серовато-белые патлы, обрамлявшие его потускневшее, почти забытое лицо, раскачивались в разные стороны ей казалось, что она наблюдает, как сумасшедший старик разыгрывает перед ней капризного ребенка.

Но надолго его не хватило. Он быстро замолчал, ему стало стыдно не говоря ни слова, он сел, обхватив руками свою чудную голову. Извинения не заставили себя ждать, и он проговорил сдавленным молящим голосом:

— Господи, Сьюзен, прости меня. Не знаю, что на меня находит в такие моменты.

— Ничего страшного, — сказала она ему. — Давай просто оставим друг друга в покое на некоторое время.

И стоило им оставить друг друга в покое, как жизнь обернулась едва ли не сплошной чередой наслаждений. Это была жизнь нежная и тихая, жизнь умеренная, в этой жизни каждый из них мог отстраниться от беспокоящих другого проблем, не переживая, что уклоняется от своих обязанностей, и при этом ничто не мешало им возвращаться к старой близости, когда обоим этого хотелось словом, жили они мирно.

Посреди сложностей последующих двух лет случались и времена мира, времена торжествующего товарищества, перемежавшиеся периодами отчаяния, ссор и молчания казалось, все утряслось, и сложился, как говорил Дэвид, хороший брак.

— Слушай, Сьюзен! — окликал он ее время от времени с мальчишески-застенчивым видом. — Думаешь, у нас получится?

— Конечно, — отвечала она.

Вскоре после выхода США из войны[2], побудившей его круто изменить свою жизнь, Дэвид Кларк договорился о возвращении к преподавательской работе. Затем он написал губернатору Брэйди заявление об увольнении, что «замечательно» отразилось на его настроении, и попросил жену не беспокоиться о будущем. Все эти годы, что он не занимался преподаванием, объяснял он, были просто ошибкой, но грубой эту ошибку назвать нельзя, да и расплачиваться за нее не придется — из всего этого, наверное, можно даже извлечь какую-нибудь пользу, что, впрочем, не отменяет того факта, что он ошибся. По натуре он все же преподаватель. Всегда был преподавателем и, наверное, так и останется им до конца жизни.

— Если ты, конечно, не думаешь, — сказал он неожиданно робко, — что я всего лишь отступаюсь или что-то в этом роде.

— Почему я должна так думать?

— Не знаю. Порой мне трудно сказать, что ты думаешь. Всегда так было.

— Наверное, с этим уже ничего не поделаешь, — ответила Сьюзен.

И они замолчали. Стоял теплый летний вечер. Они сидели со стаканами холодного чая лед в них уже растаял, и водянистый чай был почти выпит.

— Ну послушай же, девочка, — начал он, и собирался было для убедительности положить руку ей на бедро, но заколебался и отвел руку назад. — Послушай, что я тебе скажу, — начал он снова, — все у нас будет хорошо.

После долгой паузы, рассматривая свой окончательно согревшийся стакан, она ответила:

— Нет, не будет.

— Что?

— Я сказала, что ничего у нас не будет хорошо. У нас давно уже не все в порядке, у нас сейчас не все в порядке, и будущее ничего хорошего тоже не обещает. Прости, если тебя это удивляет, хотя на самом деле ничего удивительно для тебя быть не должно, если бы ты знал меня так хорошо, как думаешь, что знаешь. Между нами все кончено, вот. Я ухожу. Мы с Кэндис поедем в Калифорнию, как только я соберу вещи — пары дней мне, наверное, хватит. Сегодня я позвоню своим родителям, чтобы сообщить им эту новость, потом об этом узнает вся семья. Мне кажется, тебе будет проще принять то, что произошло, если я всех поставлю в известность.

У Дэвида кровь отхлынула от лица и пересохло во рту.

— Я не верю, — сказал он. — Я не верю, что я сижу в этом кресле.

— Значит, скоро поверишь. Что бы ты ни сказал, ты меня не остановишь.

Он поставил пустой стакан на пол и вскочил на ноги — он всегда так делал, когда собирался кричать но кричать он не стал. Вместо этого он уставился ей в лицо, как будто собирался проникнуть внутрь и выяснить, что скрывается за его поверхностью, и сказал:

— Боже мой, ты и впрямь так думаешь. Я тебя потерял, да? Ты больше… ты больше меня не любишь.

— Да, — ответила она. — Совершенно верно. Я больше тебя не люблю.

— Но Господи, Сьюзен, почему? Ты можешь сказать мне, почему?

— Нет никаких почему, — ответила она. — Чтобы не любить, причин ничуть не больше, чем чтобы любить. Мне кажется, большинство разумных людей это понимают.

В одном из фешенебельных пригородов Сент-Луиса, где лужайки перед домами простираются на завидную ширину, а просторные дома утопают в прохладе тенистых деревьев, Эдвард Эндрюс сидел в одиночестве в своем кабинете и пытался закончить статью, которую его попросили написать для одного медицинского журнала. Статья, по его мнению, получилась хорошая, только он никак не мог придумать, как переработать последние абзацы, чтобы вышло настоящее заключение, и что бы он ни пробовал, становилось только хуже. Статья обрывалась вместо того, чтобы закончиться.

— Эд, — позвала из коридора жена. — Сьюзен звонила. Она уже на шоссе, через полчаса они с Кэндис будут здесь. Ты не хочешь переодеться?

Конечно, он хотел переодеться. Ему хотелось быстро принять горячий душ, а потом стоять с торжественным видом перед зеркалом, снова и снова причесывая волосы, пока пробор не ляжет как надо. Потом надеть чистую рубашку, два раза подвернуть манжеты и взять свежую пару легких летних брюк — все это только чтобы доказать, что и в шестьдесят три он ради Сьюзен может быть бодрым и элегантным.

Она приехала, и после объятий и поцелуев в передней — губы доктора Эндрюса скользнули, как щетка, по холодной мочке уха, — начались радостные восклицания о том, как сильно выросла Кэндис, как она изменилась с того момента, когда бабушка с дедушкой видели ее в последний раз.

Он отправился в кухню, и пока стоял, наполняя стаканы, вдруг разнервничался и решил, что сначала немного выпьет, а уже потом понесет поднос в гостиную. Доктор Эндрюс снова задумался, что же заставляет его так дрожать в присутствии своего любимого ребенка, этой особенной девочки. Она всегда была такая спокойная, такая уверенная — это во-первых. За всю свою жизнь она не сделала, наверное, ничего неправильного или безответственного, если не считать денег, впустую потраченных тогда на ее обучение в Тернбулле, но это же ничто, думал он теперь, по сравнению с тем, что творили в эти годы миллионы других детей: все эти цветы, любовь, фенечки, каша в головах по поводу восточных религий и бездумное стремление к наркотическим экспериментам. В конце концов, надо благодарить Дэвида Кларка за то, что он уберег ее от всего этого хотя за что его благодарить. Благодарить надо не Кларка, а саму Сьюзен. С ее умом бродяжничать она бы все равно не стала, вот и теперь честность не позволила ей продолжать жить с мужчиной, которого она больше не любит.