Юрий Черняков - Анклав Страница 4

Сосед Трофимов тоже обрадовался и обещал помочь, а с деньгами согласился подождать до аванса в издательстве. И отмахнулся, когда Колотов стал ему показывать подписанный договор.

Ломом и кувалдой они снесли старые внутренние перегородки и установили новые, отделившие часть большой комнаты (она же супружеская спальня) и кладовку от остальной жилплощади, превратив двухкомнатную квартиру в трехкомнатную.

Соседи стучали и звонили в дверь, потом — в ДЕЗ, в милицию, наконец пришли новый техник-смотритель Тонька, размалеванная, горластая и вечно жующая хохлушка, и молчаливый небритый армянин Ашот, слесарь за все, известный своей безотказностью.

У Ашота в Абхазии погибла семья — мать, жена, две дочери и племянница. В Москву он попал с паспортом гражданина Молдавии.

Ашот приобрел популярность после истории с тетей Надей, бывшей дворничихой, ныне пенсионеркой с первого этажа, взявшейся за четыреста рублей в месяц убирать площадку, где стояли мусорные контейнеры. Тетя Надя достала весь двор постоянно повторяющимися филиппиками о нещадной эксплуатации: «Чтоб за такую зарплату я еще говно за всеми вами убирала!» и грозилась уволиться, но сроки постоянно переносила.

Так продолжалось, пока Ашот не нанялся к тете Наде делать ее работу за символические сто рублей.

Роль эксплуататора удалась тете Наде сразу, и во дворе стало тише. Теперь она покрикивает только на «Ашотика», когда принимает у него уборку, а также исправно задерживает зарплату. На что тот снисходительно улыбается.

Пока Ашот осматривал стены, Тонька оглядела обстановку, потрогала шторы, спросив, где брали такие симпатевые.

Ашот наконец кивнул: все в порядке, и она вышла на лестничную площадку к соседям, где стала возмущаться громким шепотом с малороссийским акцентом: «Шо вы тут панику развели, не понимаю? Да никакой это не евроремонт! Я сама его документы смотрела и могу лично подтвердить: да, он писатель! Вот помрет, и доску с его фамилией на дом повесят, шо тогда будете говорить?»

Соседи разошлись, Ашот остался помогать. Через час сосед Трофимов ушел на работу, Ашота вызвали открывать дверь квартиры, ключ от которой был потерян. Колотов, сопя и матерясь, дальше устанавливал перегородки сам, но не закончил. Дал о себе знать его малый джентльменский набор — поясница, одышка, геморрой, давление. И еще поранил лоб. Принял валокордин, отдышался и перетащил из меньшей комнаты в кабинет письменный стол и компьютер.

Только после этого расслабился, плеснул себе коньяка, ноги положил на стол и прикинул на просветленную голову свои ощущения: таки отделился от суетного мира или не совсем?

Да, условно, на соплях, но отделился!

Добавил еще полстакана, возлег на супружеский диван и принялся оттуда рефлексировать, привычно глуша физическую боль душевными переживаниями: жизнь-то к концу, а он не только не преуспел, но и много чего не успел: там не закончено, здесь не доделано, и везде-то он запаздывает.

Однажды ему приснилось, что он сорвался с подножки последнего вагона набиравшей ход электрички. Проснулся и до утра не мог заснуть. Жалея себя, подумал, что жизнь и судьба не задались еще в армии — только дослужился до ефрейтора, как разжаловали за драку, случившуюся во время обмывания лычек…

Из армии он вернулся, будто из путешествия со скоростью света в другую Галактику, — честолюбивых планов и нерастраченной энергии хватило бы на десяток мартинов иденов, однако как постарели те, кого не терпелось увидеть такими же, какими они были три года назад!

Мать — понятно, тут никуда не денешься, но вот тетя Лида, Лидия Андреевна, соседка по двухкомнатной коммуналке, с ней-то что случилось?

Шесть лет назад она подарила ему, девятикласснику, несколько минут любви, не похожей на то, что рождалось в его воображении, когда ночами из соседней комнаты доносились скрипы и стоны.

И что, все три года он грезил об этой неряшливой и обабившейся тетке с плохо прокрашенными волосами и, главное, с голосом и взглядом, лишенными прежней чистоты?

Ему-то казалось, что она всегда будет только такой — светловолосой и светлоокой преподавательницей пения, из чьей комнаты постоянно слышалась музыка.

Шесть февралей назад его мать пропадала вечерами на второй работе, а Станислав Николаевич, муж тети Лиды, учитель физкультуры в Сашиной школе, суровый и мускулистый блондин по прозвищу Белокурая бестия был на межшкольных соревнованиях. И целую неделю Саша и тетя Лида вечерами оставались вдвоем в двухкомнатной квартире, каждый в своей комнате.

Он никак не мог сосредоточиться на уроках, прислушиваясь к тому, что происходило за стеной: вот включила музыку, тихо запела, прошлась, танцуя и напевая, села, встала, выключила, снова включила.

Так продолжалось до пятницы. Внезапно, когда она вышла из ванной, а он проходил мимо по узкому коридору, во всем доме погас свет, и в темноте он нечаянно ткнулся лицом в открытый ворот ее халата. Она охнула и обхватила его, чтобы не упасть, обдав шелковистой свежестью, а потом, застонав, вдруг с силой к себе прижала. «Ох… Сашенька… ты меня напугал». Ее прохладное тело мгновенно накалилось, и она быстро-быстро, будто боясь, что оттолкнет, стала его целовать, опуская руку все ниже и ниже…

А дальше — будто и не было двух лет ее замужества — она превратилась в растерянную одноклассницу, решившую испробовать со сверстником то, о чем подруги рассказывают взахлеб, не зная, с чего начать и как это делается.

Ее беспомощность вызвала в нем первородное чувство мужской власти над женщиной, какого он никогда не испытывал.

«Сашенька, подожди… мальчик мой, что ж ты делаешь…» — слышал он ее лепет сквозь переполнявший его темный, душный бред, после которого могла наступить только смерть, если бы его не прервала судорога, соединившая их тела подобно электрическому разряду.

Свет внезапно зажегся, и, застигнутые врасплох, они попытались вскочить, но тут же упали, мешая друг другу и путаясь в одежде. «Не смотри, отвернись… Боже, что я наделала!»

На другой день в спортзале он дважды сорвался под смех одноклассников с турника, а после уроков на тренировке сборной школы по футболу несколько раз не попал по мячу. «Саня, что с тобой? — спросил Станислав Николаевич. Никак влюбился?» Саша неопределенно кивнул, глядя в сторону. «Иди домой и померяй температуру. И передай Лиде, сегодня я освобожусь не раньше полвосьмого».

Он бежал домой, ничего и никого не замечая, а лицо горело от желания и нетерпения — сейчас он и она будут снова одни и все будет, как вчера. А свет можно выключить самим…

Он начал изучать расписание школьных занятий — ее и мужа, с нетерпением ждал, когда она останется дома одна, и сбегал с уроков. Но тетя Лида запиралась у себя, не отвечала, когда он стучал в дверь, а когда он отчаивался: все, она больше не любит, — тихо стучалась сама. Смущенно спрашивала про какую-то мелочь, спички, соль, а через минуту это повторялось — суматошно, наспех, в ванной, в коридоре, в его комнате, под ее лепет, под грохот сердец, вошедших в резонанс, и страх…

Услышав посторонний звук, они замирали, прижавшись друг к другу, потом вскакивали и быстро, мешая друг другу, одевались.

Он всегда называл ее «тетя Лида», иначе не мог, как бы она ни просила…

В армии он не мог понять, почему она перестала ему писать, и только из письма матери узнал: после его отъезда тетя Лида сделала аборт. Станислав Николаевич устраивал ей по ночам скандалы, начал бить. Мать вызывала милицию и «скорую», но тетя Лида всякий раз отказывалась писать заявление или ехать в травмпункт. Милиция уезжала, он просил прощения, ползал на коленях, однако через несколько дней все начиналось снова.

Наконец, Станислав Николаевич ушел, женившись на бывшей десятикласснице, забеременевшей от него через несколько месяцев после выпускных экзаменов.

Еще мать писала про соседку: мол, стала пить, не ночевать дома, ей часто звонили мужчины, и после родительских жалоб ее уволили из музыкальной школы. Сменив несколько работ, наконец устроилась бухгалтером в жэке. Стала ходить в церковь. Они с матерью могли целыми вечерами толковать на одну ту же тему, перебирая альбом с его детскими фотографиями: «Вот когда Саша вернется…», понимая под этим каждая свое.

Похоже, мать так и не догадалась, что произошло между соседкой и сыном…

В один из первых дней после дембеля они остались в квартире вдвоем, и она подошла к нему на кухне с откупоренной бутылкой портвейна «Три семерки», осторожно и несмело прижалась сзади. Он отскочил, грубо оттолкнул ее, заперся у себя в комнате. Через какое-то время услышал ее нерешительное постукивание в дверь и просящее: «Сашенька, извини, я только хотела тебя спросить…» «Уйди!» — крикнул он и включил телевизор на полную громкость.

Ей перестали звонить мужики, она прекратила пить, робко с ним кокетничала, прихорашивалась, ходила в парикмахерскую и пыталась понять по его взгляду: такая прическа лучше, хуже? Прически менялись, но ее взгляд, дыхание и голос — ставшие нечистыми — не менялись.