Ричард Форд - Канада Страница 40

Руди сел снова, отрезал еще кусочек мяса, съел его, шумно дыша. Взглянул на меня, ухмыльнулся. Улыбка у него была хорошая.

— Не хочешь поесть немного, а, Делл? Вкусно.

Он пододвинул ко мне тарелку, нож, вилку. Охотничий ножик остался лежать перед ним — на случай, наверное, если ему придется заколоть кого-то еще.

— Мне не хочется есть, — ответил я. Что было неправдой.

Руди взял со стола ножик и, не стерев с него жир, вернул в ножны.

— Все, я заправился, — сказал он. Всего-то и съел — два с половиной кусочка. Он провел тылом ладони по губам, загасил о подошву башмака сигарету, лизнул кончик окурка и сунул его в нагрудный карман рубашки. Кашлянул, чтобы замаскировать отрыжку. — Сейчас бы подрыхнуть, — сказал он. И снова прикрыл рот ладонью. — Да вот деньжатами надо разжиться.

— Где же ты ими разживешься? — спросила Бернер. Весь вечер она оставалась немногословной. Мы оба наблюдали за Руди, как за животным в клетке.

— Если я тебе скажу, ты станешь моей соучастницей и загремишь в тюрьму.

Он встал, вернулся в гостиную, похлопывая себя по животу — так, точно съел обед из трех блюд, а не два с половиной кусочка недожаренного мяса. Вытащил из кармана и вставил в губы новую сигарету, достал из того же кармана картонный пакетик спичек, закурил. Руди все озирался по сторонам, и я подумал: он что-то ищет. Внезапно он напомнил мне вернувшегося из «деловой поездки» отца. Мы с Бернер сидели за столом, таращась на Руди, точно зрители. Возможно, сердце у него было доброе, возможно, он страдал от того, что родители его не любили. Наверное, он не стал бы намеренно причинять кому-либо вред. И все же производил впечатление человека ненадежного и непутевого. Улыбаясь, он сжимал губы, пряча свои мелкие зубы, и в лице его проступала некая лживость, отбивавшая у меня всякую охоту водиться с обладателем такой физиономии, даже и не становясь его соучастником. Я без труда представлял себе Руди в приюте, о котором он говорил, — сидящим за колючей проволокой посреди пустынной, продуваемой ветрами земли, — с ним происходят там всякие ужасы, а сбежать он не может. Перстень отца так и сидел на моем большом пальце. Хорошо бы, подумал я, он оказался волшебным, я бы тогда вызвал отца, чтобы тот позаботился о Бернер и обо мне. Хотя, конечно, виноват-то во всем был именно отец.

— Ты собираешься остаться здесь на ночь — или как? — с металлом в голосе спросила Бернер — и совершенно напрасно. Об этом и думать было нечего.

— По-моему, это плохая идея, — сказал я.

— И по-моему, тоже, — согласился Руди; предложение Бернер явно не пришлось ему по душе. Он снова оглядывал гостиную. Я не сомневался, Руди прикидывает, что из находящегося в ней можно снести в какой-нибудь ломбард. Однако ничего пригодного для продажи в нашем доме не было. Китель отца. Пластинки Гленна Миллера. Метроном, назначения которого Руди не ведал. Он мог бы искать и деньги, которыми мы располагали, но о них Руди просто-напросто ничего не знал. — Вдруг меня кто разыскивать начнет. Чего будет хорошего, если я окажусь здесь?

Он мрачно взглянул на меня — так, точно мы с ним пришли, уже обсудив эту тему, к согласию, — и засунул большие пальцы за ремень брюк.

— Да ведь ты уже оказался, — раздраженно произнесла Бернер. — Какая разница?

— Разница в том, что никто пока за мной не пришел.

Руди опять принялся разглядывать — совсем как утром полицейский — висевшее рядом с портретом Рузвельта отцовское свидетельство об отставке. Если они ему нужны, пусть забирает. Мне хотелось, чтобы он поскорее ушел, пока к нам и вправду никто не заявился.

— Мой папаша ненавидит Рузвельта, — сказал Руди и оглянулся на меня, словно желая узнать и мое мнение. Фамилию эту он произносил по-своему, растягивая «у». — Говорит, что он продал страну в рабство. А жена его — коммунистка, которой всех жалко, и особенно ниггеров.

Последнее слово мне доводилось слышать не часто. Один из мальчиков в школе, сын врача, любил повторять его. А наш отец не произносил никогда. Он ни к кому ненависти не питал, и мы тоже.

— Так останешься ты на ночь или нет? — резко спросила Бернер. Она встала, взяла со стола тарелку Руди.

— У меня нынче ночная смена, — ответил он тоном, который должен был дать нам понять, что ему все нипочем.

Я подумал: портрет президента Рузвельта он все-таки заберет. Но Руди подошел к столику у кушетки, подхватил бумажный пакет с последней бутылкой пива и направился к выходной двери. Гуднула, проезжая мимо нашего дома, машина. Был уже двенадцатый час. Кто-то заорал в теплой летней ночи:

— Йо-хо-хо! Уголовники! Тюрьма по вас плачет. Уголовники! Йо-хо-хо!

Еще гудок. Чей-то хохот. Машина шумно набрала скорость и унеслась.

— Значит, больше мы тебя не увидим, так? — мрачно осведомилась державшая в руках тарелку Бернер. — Ладно, меня это устраивает.

— Я вернусь, и ты это знаешь, — ответил Руди. Ему хотелось, чтобы мы относились к нему как к взрослому. Я уже говорил, рыжие лохмы Руди, сигареты, поцарапанные руки и ободранные кулаки помогали создать такое впечатление. — И мы с тобой смоемся отсюда навсегда. Слово мужчины.

— Ты не мужчина, — сказала Бернер. — Тебе шестнадцать.

— На следующей неделе станет больше. Ждать осталось недолго, вот увидишь. — Прежняя широкая улыбка Руди куда-то пропала. Он стоял, держась за стеклянную дверную ручку, и вид у него был такой, точно он хочет попросить у нас прощения, точно мы осуждаем его за что-то. — Просто потерпи немного.

Он потянул на себя дверь.

— Давно уж терплю, а толку-то? — сказала Бернер. И ушла на кухню.

— Не впускай никого в дом, Делл, — посоветовал, не ответив ей, Руди. — Они сцапают вас, если смогут.

— Нам это мама уже сказала, — ответил я.

Руди вынул изо рта сигарету, кашлянул, выдохнул в гостиную дым, окинул быстрым, почти удивленным взглядом все, что решил не отнимать у нас. А затем вышел в дверь и захлопнул ее. На кухне Бернер начала мыть посуду. Я надеялся, что больше мы Руди Паттерсона не увидим, — и слава богу. Он ничем нам не помог. И хоть я не мог тогда знать это наверняка, надежда моя была оправданной.

34

В ту ночь, воскресную ночь, мы прибрались в доме, перемыли посуду, ликвидировали окурки, арахисовую шелуху, пивные бутылки и оставленную полицейскими грязь — все, от чего дом казался мне запаршивевшим. Убрали в коробку кусочки Ниагарского водопада, сложили карточный столик и вернули глобус в мою комнату, повесили китель отца обратно в гардероб, вернули на обычные их места мамин и Бернеров чемоданы, — наволочку я отнес к себе.

Разговаривали мы мало. Бернер сказала, что Руди она больше наверняка не увидит, что люди вроде него с удовольствием бросают других людей — по ее, во всяком случае, опыту. Он не любил ее, да и она его, если на то пошло, не любила. Я сказал, что он мне даже нравился, но хорошо уж и то, что ей не придется сбегать из дома, что она сможет дождаться здесь возвращения наших родителей. Я старался утвердиться в роли главы семьи, человека, берущего на себя ответственность за то, чем, вообще-то говоря, никто управлять не в силах.

Комната моя, после того как солнце перестало греть крышу, остыла. Я выключил вентилятор и лежал в раздробленном лунном свете, думая о родителях. Мне хотелось, чтобы сердце мое поуспокоилось. Оно весь день билось так, точно я описывал круги по беговой дорожке стадиона.

В мыслях моих родители снова стали иными, слились, — но не так, словно они опять полюбили друг дружку, отбросили различавшие их частности. Это неверно, они остались теми, какими были. И если меня прошедший день потряс и привел в замешательство, то для них он сложился еще и похуже. И все-таки чувство, что в сознании моем они стали менее различимыми, принесло мне облегчение. Как уже говорилось, я, надо полагать, на время лишился в тот день части рассудка. Возможно, и полная его утрата выглядит вовсе не так, как нам представляется.

Что мы будем делать завтра утром, да и весь завтрашний день, я и вообразить не мог. Если кто-то явится к нам, мы откажемся покинуть дом. А если приедет Милдред Ремлингер, она сама скажет нам, что делать. Пока я лежал в постели, несколько раз принимался звонить телефон. Бернер ответила на один звонок, сняла трубку — а ну как это Руди звонит. Однако на ее «алло» никто не ответил, и больше она подходить к телефону не стала.

В конце концов я почти заснул, хоть мое сердце и продолжало стучать как-то странно. И вдруг ощутил рядом с собой Бернер: она пришла в мою комнату и забралась ко мне в постель — второй раз за одну неделю. Как я говорил, со времени переезда в Грейт-Фолс мы с ней спали в разных кроватях. Когда родители выделили для Бернер отдельную комнату, я скучал по сестре и, конечно, порадовался бы ее возвращению. Сам-то я в постель Бернер ни за что не полез бы. Это могло лишь разозлить ее — или просто дать повод в очередной раз меня высмеять. Но теперь я был доволен тем, что она рядом.