Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 40

Дез. Спасибо. Того и другого. Да, кажется, о ней упоминалось. Вы у Лесли спросите. Вероятно, сын ваш в конце концов привык считать вашего брата Стивена и его жену своими родителями, а Америку — родиной. Лесли вам наверняка расскажет все как есть, когда удосужится.

Я. Наверняка расскажет.

Дез. Лес вот что говорил — что человек этот вовсе не помнит Лондона, зато Ирландию — вполне. А речь заходила о памятном Совещании Янгеров после войны, когда вы с братьями съехались в Дублине и решали, как с ним быть.

(Как я знал этот голос, мне было дано услышать его из детства, этот ровный, вкрадчивый голос отца-духовника. Я попытался нащупать дно.)

Я. Дез! Я жил как придется, мне и взять-то ребенка было некуда. Помню, на той самой послевоенной встрече мой брат Джеймс шутил: «Боб, а что ты будешь делать, когда парень подрастет? Ему не то что с подружкой, с приятелем негде будет повернуться в твоей двухкомнатной конуре».

Дез (сухо). Тем более что к тому времени вы сошлись с Аной?

Я (с чувством). Черт возьми, Дез, мне ведь было даже не тридцать лет.

Дез (улыбаясь: кровавый зной Африки, Сицилии и Италии плыл за этой холодной улыбкой). Последний выбор Янгера? Вторая жизнь или сын?

Задумчиво потягивая бренди, он глядел через пыльную летнюю улицу на сгрудившиеся мусорные контейнеры и черные полиэтиленовые мешки. Их обнюхивала желтоватая кошка. Наверху у распахнутого окна стоял молодой человек в белом поварском колпаке и белой куртке — дышал прохладой ночного Лондона. Наше окно тоже было раскрыто. Дез вяло помахал ему, тот вяло помахал в ответ. Дез перевел взгляд на кошку.

Дез. Интересно, когда кошки перестают рожать, думают они или нет: «Эх, старею?» Подумать только, что моей красавице дочери уже исполнилось пятьдесят! Красавице? Ну, а вы-то как считаете? Иногда очень красивая? Иногда вовсе не красивая? Или, по-вашему, она вообще прелесть? (Поддевает? Знать бы в точности, что ему, мерзавцу, известно про нас с Анадионой!) А какой выработала характер! Великолепная, властная женщина. Очень похожа на нашу Ану, правда?

Я (чтоб подольститься). У властных родителей властные дети.

Сказал это и сразу понял, что Ана очень привлекала меня обаянием верховода. Анадиона тоже верховодила бы мною, если б я ее не одергивал. Собранная, презрительная, верховодящая, сверхчувствительная.

Дез. Время бежит, а мы за ним не поспеваем. Кстати, с чего это вам вздумалось нынче заговорить про Лесли? Про моего, цитируя вас, зятя?

Я (наконец получив возможность задать свой вопрос). Просто я недавно задумался, чем Анадиона привлекает самых разных людей.

Дез (со смешком). В том числе вас?

Я (со смешком). Мне она естественно интересна, как дочь своей матери. А вот что в ней находит Лесли?

Дез (хмыкнув). Находит то же, что и все: сочетание телесной мощи и душевного изящества. Вы когда-нибудь видели, как она рисует свои изысканные фантазии? Я однажды видел. Она не знала, что на нее смотрят. У нее со лба пот капал. Эта женщина вырисовывает сновидения, точно каменотес глыбы дробит. (Громко фыркнув.) Не то что ее муж. Он не скульптор. Вот она — художница. А он пусть интерьер отделывает. Этакая легкость. Этакая грация. Красавчик бесхарактерный. Пьет слишком много. И расчетлив. Что-то не верю я в его честность. Имеется таковая в заводе?

Куда мне было до него. Он видел Лесли насквозь.

Потом мы расстались, и я побрел, погруженный в себя, ничего не видя и не слыша, сквозь тусклую муть Сохо, блажные огни Пикадилли, мимо памятника Шекспиру на Лестер-сквер и Национальной портретной галереи к своей гостинице на Стрэнде; брел и подбивал итоги. Еще один брат? Зовут Стивен. Сын. И опять призрак Кристабел Ли. Я давно уже привык к зиянию на ее месте — пять лет полного счастья с Аной, пять лет одиночества, десять бурных лет с Анадионой, столько всего наплелось. Сын, мой и не мой? Живой, женатый, и свой уже сын, названный в мою честь? Боб, для которого я — пустой звук, древний дед, может, уже и умерший? Наверно, все они когда-то любопытствовали, что со мною сталось. Но что, собственно, мог знать подвернувшийся Лесли, мой возрожденный сын, о своем отце, которого он едва ли помнит? Дез так и сказал. Он вовсе не помнит Лондона, то есть меня, зато Ирландию, то бишь Дж. Дж. и Бриджет, свою, в сущности, мачеху, — вполне. Неужели я ему ни разу не писал туда, в Америку? Может, меня попросили не писать? Если бы он сейчас приехал и разыскал меня в Дублине, что бы мы сказали друг другу сверх того немногого, что мы когда-то друг о друге знали, того очень немногого, пустяков по сравнению с тем, что он знает о своей американской жизни, а я — про себя и Ану, про Ану и Реджи, Ану и Лесли, Ану и монсеньора-соглядатая, теперь про Анадиону и себя?

Надо быть настороже с Дезом. Он меня любит, но не доверяет мне. По-богословски отстраненно и по-человечески сочувственно позволит он мне околачиваться возле его дочери до тех пор, пока ее супружество вне опасности. Если же этот брачный союз, теперь в моих глазах презренный, лживый, нелепый, окажется из-за меня под угрозой, то мне тут же предстоит удушение, и огорлие гарроты станет сжиматься все туже и туже.

Я дошел до Трафальгар-сквер, спустился к ближнему фонтану — и, ободренный улыбкой знакомой звезды с водяной глади бассейна, поднял глаза к небу и улыбнулся ей в ответ — и в ответ недавнему собеседнику, понапрасну сулившему мне Царствие Небесное вопреки Любви. Однако же нельзя было не восхищаться его мужеством. Он мог только сулить, а я-то знал. Его христианский Бог заруки не давал. Мои языческие — давали. Он уповал на то, что Бог не поднесет ему за жизненной чертой последнего сюрприза. А я знал, что не умру. Я просто исчезну.

Ну, и нечего мне с ним возиться, точно голодный пес с голым мослом. Он любил меня и шпионил за мной, но удар нанес под самый конец, и то, наверно, вздохнув о друге и с усмешкой одолевая беса, одолевшего друга. Не знаю уж, когда именно ему впервые приоткрылась моя тайна — вероятно, в гостях у Аны, на ее последнем празднестве по случаю Конской выставки, при виде мужчины преклонных лет, который предположительно утратил пол, как ранее утратил религию — за житейской ненадобностью — и который, однако же, похотливо оглядывал его царственную дочь. Он разгадал меня взором мистика, взором священнослужителя распознал во мне личину сатанинскую. Приверженец разума спасовал бы перед таким высоким барьером. Приспешник божий шутя взял эту высоту: в диковинку ему, что ли, мешанина неба и ада? Да я же помню, как бедненький, старенький папа Павел VI давным-давно оповестил мир по радио, что дьявол рыщет по земле денно и нощно. И помахивает хвостом? А разве не Джон Генри кардинал Ньюмен, с его блистательным умом, веровал в порхающих ангелов? Да, лишь веруя в Бога, можно уверовать в Сатану.

Для современного романа существенно, что писатель истолковывает, а не повествует — повествует кто угодно, — и мы, его читатели, блуждаем с ним среди намеков и догадок. Я не автор и не читатель, я главный герой — так сказать, очевидец, я в курсе дел. Я не знаю, когда он за меня взялся, но те один-два случая, которые помогли ему взять последний барьер, мне вполне памятны.

Первый из них самый заурядный — с ночной сорочкой Анадионы. Эту ночную сорочку она собралась однажды утром купить в «Харродзе», примерно через год после нашего с Дезом обеда на Шарлотт-стрит: нам удалось на пару с ней улизнуть в Лондон. В свои 54 года она была в полном цвету, ни одного из ее крупных розовых лепестков еще не оборвал холодный ветер, который нещадно розы теребит и т. п., хотя если приглядеться, то уж слишком пышно она распустилась — чувствовался возраст, когда другая пожилая женщина может завистливо спросить: «Милочка, вы прекрасно выглядите, а кто ваш хирург?»

Я бы просветил их на ее счет. Тот же секрет, что у ее матери, только мастерства не в пример меньше. Театрализованное отношение к жизни. Русским оно всегда отлично давалось. У ирландцев это самое обычное дело. Немцам оно известно, но они обязательно переигрывают. Американцы торгуют им, как консервами: расхожий товар. Англичане его не одобряют с нравственных позиций. Итальянцы его культивируют, восхищенно вертясь перед зеркалами, выделывая дивные антраша. Дарование такого рода может побудить к самым благородным поступкам, самым героическим жертвам и самым чудовищным глупостям: факт тот, что оно омолаживает. Не скажу, чтобы даже тогда, на закате нашего романа, я видел Анадиону в этом свете: я просто догадывался, что обычнейший источник ее частых слезных потоков — чувство актерской неудачи, когда жизнь отказывалась подыгрывать. Может быть, поэтому, она, как и прежде, любила рисовать свои прелестные картины бедствий — трезвая художница по-прежнему приветствовала враждебные сновидения. Инцидент с сорочкой помог мне все это понять, причем я вовсе не стал любить ее меньше; напротив, может быть, даже больше, хотя и реже.