Шон О'Фаолейн - Избранное Страница 39

— Ну почему же наконец, — сказал я ей тогда, — почему ты не хочешь порвать отношения, которые тебе самой заведомо в тягость? Ты ведь меня любишь! Ты ведь не любишь Реджи!

Она ответила сразу, и в словах ее не было жестокости, а была уверенность тщательно взвешенного решения:

— На него можно положиться.

Что было мудро с ее стороны. Затем женщины и выходят замуж.

Заново обнадежив монсеньора насчет прочности брака Анадионы, я чуть не стукнул кулаком по столу: меня взбесило прежде не возникавшее сопоставление, ставшее вдруг очевидным лишь потому, что недавно мне случилось перечесть любимую книгу — «Крылья голубки» Генри Джеймса. Припомнив ее, я почувствовал укол тайного сродства с язвительнейшим из подспудных значений иронического заглавия Джеймса, который называет свою богатую и умирающую голубицу-героиню «ангелом с пухлой чековой книжкой» и говорит о ее «унизанных каменьями крыльях». Это у меня сопоставилось с презрительным свидетельством Аны о Реджи — не говорю против Реджи, потому что все ее высказывания на его счет были скорее «против», чем «за», — о том, как она ему преподнесла сокровище — новорожденную дочь. «А он подарил мне жемчуга», — сказала она, фыркнув. Однако жемчуга-то она ничтоже сумняшеся носила, а за нею в свой черед и Анадиона. На Лесли тоже можно положиться? Во всяком случае, и это своего рода mariage de raison [35].

Дез выслушал ответ на ритуальный вопрос, отсалютовал мне стаканом — и, конечно, весь остаток вечера спокойно сбивал бы свой фирменный коктейль из безличных идей и обличительных сведений, если бы тайный повод для приглашения его к обеду, дополненный образом ожемчуженных голубиц — одна такая, роскошная и элегантная красавица, грудным голосом ворковала за соседним столиком, — не побудил бы меня разыграть на пробу мужской контрапункт брачной темы. Отхлебнув вина вслед за ним, я сказал, что оба мы видали виды, и опрометчиво продолжил:

— Кстати же, Дез, ваш Лесли — совсем не худший зять. На него таки можно положиться. Добытчик! Насколько я могу судить, он сейчас очень не худо расторговался, особенно в Соединенных Штатах. Как говорят у нас в Ирландии о хорошем муже, в семье от него сплошь прибыток. Разве нет?

Ничего не скажешь, il Monsignore отреагировал молниеносно.

Дез (покручивая бокал в руке). Мой Лесли? Тут на днях мой Лесли очень интересно рассказывал про вашего Джимми.

Я. Да мой брат Джимми давно погиб. Еще в 65-м.

Дез (невозмутимо). Он рассказывал про вашего сына Джимми. Который называет себя «мальчишка-эмигрант».

Я (ошеломленный словом «сын», точно грянувшись оземь или врезавшись в стену, очнулся и пришел в себя, но не вполне). Моего сына? Это любопытно. Как он с ним встретился? Где? Когда?

Дез. Когда демонстрировал свои работы на выставке четырех ирландцев в Филадельфии две недели назад. Знаете же, как ирландские американцы сбегаются на зов родины. И вот после выставки к нему подошел седовласый мужчина, сообщил, что его зовут Джимми Янгер, и спросил, не слышал ли он про такого ирландского журналиста — Роберта Бернарда Янгера. Лес сказал, что вы с ним жили бок о бок. Тот на это отозвался чрезвычайно странно — он сказал: «Может статься, это мой отец». «Может статься?»

Я. Ясно. (Ясно мне было и то, что Дез в упор рассматривает меня).

Дез. Лес не знал, что у вас есть сын. Я тоже этого не знал. Особенно позабавило Леса, что с виду он вам годится в отцы.

Я (пытаясь привстать с колен). Америка им впрок не идет.

Дез. Как это Лес вам ничего не говорил? Препоручил, что ли, Анадионе?

Я. Мы ведь с Лонгфилдами теперь не рядом живем.

Дез. А сын вам об этой встрече не писал?

Я. (Он, склонив голову набок, пристальным птичьим глазом следил, не покажется ли червяк из-под травы, и я испугался очередного подвоха.) Переписка со мной — сущее мучение.

Дез. Лес его даже пожалел, до того он смущался. Упомянул было, что его отец — боевик Восстания 1916-го. То есть это, выходит, либо вы, либо ваш старший брат? Вы тогда уже родились на свет? Или были мальчишкой? А через минуту он вроде бы дал понять, что и сам родился в 1916-м! Потом сказал, будто его отправили на время войны из Лондона в Ирландию — четырех лет от роду. Вы что, Б. Б., наделали кучу детей в своей пылкой юности? Или у этого парня была куча отцов?

Я отчаянно вспоминал Ану. Неужели я утаил это даже от нее?

Не мог я от нее ничего утаить! Неужели она утаила это даже от меня? Могла, вполне могла — мастерица была по части утайки, и мы оба ее сознательно допускали, чтоб не допускать неуважения друг к другу, — вот за такую утайку я теперь и расплачиваюсь.

Дез. Очень уж вы скрытничаете, Б. Б., вы мне и словом никогда не обмолвились, что были женаты. Развелись?

Я. Она попала под бомбежку в 1941-м. Потеряла зрение, была контужена, позже умерла.

Дез. Ох, извините.

Я. Я мог только казниться из-за ребенка. Что мне было делать?

Дез (смягчаясь). Распад семей? Во время войны дело самое обычное, но оттого не менее прискорбное. Я так понял, что мальчонке повезло: в Соединенных Штатах после войны для него нашелся кров и попечитель — ваш старший брат Стивен, кажется? Да, а теперь вот у сына вашего есть свой сын, названный Бобом в вашу честь. Второй Боб. Боб-два.

Стивен? Третий брат? Я понял, что Дез и Лес вдосталь наговорились обо мне: то-то он перегнулся через стол и потрепал меня по плечу. Я был все еще ошарашен, точно за спиной у меня взорвалась граната. Слава богу, между нами вклинился дряхлый официант, а то его дружелюбное касание привело меня в ярость. Он же нарочно сорвал чеку с этой гранаты — поглядеть хотел на мою реакцию. К тому времени, как официант удалился, злоба моя притихла, только в ушах гудело. Я мгновенно все просчитал.

Я. Все-таки скверно, что Лес не сообщил мне.

Дез (с невинным и хитрым видом — два схожих обличья). Может быть, потому и не сообщил, что вам почти все это без него известно?

Выждав немного, пока я пытался отразить его вопросительный взгляд, отмахнуться от дюжины «кто», «почему» и «как», он сказал:

— Да ну же, старина!

Старина, старикан, старичина, старичок? Ах ты, со своим английским подходом! Что «да ну же»? Чертов соглядатай! Сказать: «Я ничего не помню»? Сказать: «Старина, тебе и невдомек, что я променял память на вторую молодость»? И я подумал: «Невдомек ли? Может, ты знаешь? Обо всем догадался?»

Я. Дез, это словно из другой жизни. Я даже не упомню. Дело в том, что… этот ребенок… конечно…

У меня уже было раньше найдено слово: отдушина. Где умолчание, там и исповедь. Они взаимозависимы, как ложь и правда. Священники могут разрешать других, а себя не могут — и исповедуются собратьям. Всякий ищет, кому поведать свою задушевную ложь. Поделиться любовью. Заразить страхом. Иначе мы всего-навсего опознаём других. «Да, я знал его (ее)». Свободно воспарить можно, лишь избавившись от душевного груза. Глядя из открытого окна через пепельную Шарлотт-стрит на писчебумажный магазин, на греческий ресторан и наискось — туда, где когда-то было заведение Берторелли, а теперь сгрудились мусорные контейнеры в ожидании утра, — я думал, что надо ему исповедаться. Он этого ждет от меня. Его призвание — выслушивать исповеди. Да и к тому же речи о моем сыне и жене вызвали у меня не только страх и опасения, но еще и глубокую, щемящую тоску в тональности заунывных каденций Каунта Бейси или стародавнего тонкого гершвиновского завывания, тенорного нытья саксофона.

Я. Понимаете, Дез, все было не ко времени. Я женился в 1930-м, верно? А год 1930-й был роковым и для меня, и для вас. Помянем его! (Два пожилых джентльмена за столиком у окна поднимают бокалы, сочувственно улыбаясь друг другу.) Он был нашим первым и, как оказалось, единственным ребенком. Бог дал его нам в 36-м, верно? Мы в нем души не чаяли, я и дорогая моя Кристабел, царствие ей небесное. Война. Бомбежки. Ее бедные, милые глаза. Неправдоподобно хорошенький малыш. Я настоял, чтобы его назвали моим именем. Бобби. Боб-два. «Откуда ты, младенец милый? Я послан в мир нездешней силой». Из «Отзыва северного ветра»? Сперва белокурый, потом потемнел, ресницы в полщеки, курчавенький. Сколько раз я снова и снова любовался старыми снимками, где он с матерью. Он в нее пошел. Ему не было и пяти, когда она совсем ослепла. Ей не привелось его больше увидеть. «Явился ты, дитя мое, под материнский плач». Года два она еще прожила. Брат мой написал из Дублина: «Присылай малыша сюда!» Представьте мои чувства. А какой у меня был другой выход? Я каждый год выбирался к нему в Ирландию. Война кончилась, но растить ребенка у меня возможности не было. Как вы слышали, его взял к себе мой брат Стивен. Снисхожденья не прошу, но дело это прошлое, и я, дряхлый Тифон, старец Лир, слепец Тиресий, могу теперь говорить с вами откровенно про вечер буйного, всеобщего победного ликования, когда я снова встретился с Аной ффренч возле фонтанов на Трафальгар-сквер. Царило опьянение, я был вдовец, с памятной ночи у бухты Ангелов прошло пятнадцать лет. У Лесли с тем филадельфийцем не заходила речь о его матери? Хотите бренди, Дез? Или лучше бенедиктина?