Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 40

«Дали водки, целовали…»

Дали водки, целовали,обнимали, сбили с ног.Провожая, не пускали,подарили мне цветок.

Закурил и удалилсятвердо, холодно, хотяуходя остановился —оглянуться, уходя.

О, как ярок свет в окошкена десятом этаже.Чьи-то губы и ладошкина десятом этаже.

И пошел — с тоскою яснойв полуночном серебре —в лабиринт — с гвоздикой красной —сам чудовище себе.

Элегия («Зимой под синими облаками…»)

Зимой под синими облакамив санях идиотских дышу в ладони,бормоча известное: «Эх вы, сани!А кони, кони!»

Эх, за десять баксов к дому милой!«Ну ты и придурок», — скажет Киса.Будет ей что вспомнить над могилойее Бориса.

Слева и справа — грустным планомшестнадцатиэтажки. «А-ну, парень,погоняй лошадок!» — «А куда намспешить, барин?»

«Начинается снег, и навстречу движению снега…»

Начинается снег, и навстречу движению снегаподнимается вверх — допотопное слово — душа.Всё — о жизни поэзии, о судьбе человекабольше думать не надо, присядь, закури не спеша.

Закурю, да на корточках, эдаким уркой отпетымя покуда живой, не нужна мне твоя болтовня.А когда после смерти я стану прекрасным поэтом,для эпиграфа вот тебе строчки к статье про меня:

Снег идет и пройдет, и наполнится небо огнями.Пусть на горы Урала опустятся эти огни.Я прошел по касательной, но не вразрез с небесами,в этой точке касания — песни и слезы мои.

«Сколько можно, старик, умиляться острожной…»

Сколько можно, старик, умиляться острожнойбалалаечной нотой с железнодорожной?Нагловатая трусость в глазах татарвы.Многократно все это еще мне приснится:колокольчики чая, лицо проводницы,недоверчивое к обращенью на «Вы».

Прячет туфли под полку седой подполковникда супруге подмигивает: — Уголовник!Для чего выпускают их из конуры?Не дослушаю шепота, выползу в тамбур.На леса и поля надвигается траур.Серебром в небесах расцветают миры.

Сколько жизней пропало с Москвы до Урала.Не успею заметить в грязи самосвала,залюбуюсь красавицей у фонаряполустанка. Вдали полыхнут леспромхозы.И подступят к гортани банальные слезы,в утешение новую рифму даря.

Это осень и слякоть, и хочется плакать,но уже без желания в теплую мякотьодеяла уткнуться, без «стукнуться лбом».А идти и идти никуда ниоткуда,ожидая то смеха, то гнева, то чуда.Ну, а как? Ты не мальчик! Да я не о том —

спит штабной подполковник на новой шинели.Прихватить, что ли, туфли его, в самом деле?Да в ларек за поллитру толкнуть. Да пойтии пойти по дороге своей темно-синейпод звезда ми серебряными, по России,документ о прописке сжимая в горсти.

Паровоз

С зарплаты рубль — на мыльные шары,на пластилин, на то, что сердцу мило.Чего там только не было, всё было,все сны — да-да — советской детворы.

А мне был мил огромный паровоз —он стоил чирик — черный и блестящий.Мне грезилось: почти что настоящий!Звезда и молот украшали нос.

Летящий среди дыма и огняпод злыми грозовыми облаками,он снился мне. Не трогайте руками!Не трогаю, оно — не для меня.

Купили бы мне этот паровоз,теперь я знаю, попроси, заплачь я —и жизнь моя сложилась бы иначе,но почему-то не хватало слез.

Ну что ж, лети в серебряную даль,вези других по золотой дороге.Сидит безумный нищий на порогевокзала, продает свою печаль.

«Россия. Глухомань. Зима…»

Россия. Глухомань. Зима.Но если не сходить с ума,на кончике карандашауместится душа.

Я лягу спать. А ты паринад бездною, как на пари,пари, мой карандаш, уважьменя, мой карандаш.

Шальную мысль мою лови.Рисуй объект моей любвив прозрачном платье, босиком,на берегу морском.

У моря, на границе снаона стоит всегда одна.И море синее шумит,в башке моей шумит.

И рифмы сладкие живут,и строчки синие бегутморским подобные волнам,бегут к ее ногам.

«Не знавал я такого мороза…»

Нижневартовск, Тюмень и Сургут.

О. Д.

Не знавал я такого мороза,хоть мороз во России жесток.Дилер педи— и туберкулезаиз контейнера вынул сапог.

А, Б, В — ПТУ на задворках.На задворках того ПТУ,до пупа в идиотских наколках,с корешами играет в лапту.

Научается двигать ушами.Г, Д, Е — начинается суд.Ж, З, И — разлучив с корешами,в эшелоне под Ивдель[63] везут.

Я и сам пошмонался изряднопо задворкам отчизны родной.Там не очень тепло и опрятно,но страшней воротиться домой.

Он приходит к себе на квартиру,мусора его гонят взашей.Да подруга ушла к инженеру.Да уряхали всех корешей.

Так чего ты томишься, бродяга,или нас с тобой больше не ждутлес дремучий, скрипучая драга,Нижневартовск, Тюмень и Сургут?

Или нас, дорогой, не забыли —обязали беречь и любить,сторожить пустыри и могилы,по помойкам говно ворошить?

Если так, отыщи ему пару.Да шагай по великой зиме,чтобы не помянуть стеклотару —тлен и прах в переметной суме.

Заночуй этой ночью на тепло —магистрали, приснится тебе,что душа твоя в муках окреплаи архангел гудит на трубе.

Серп и молот на выцветших флагах.солдатня приручила волчат.Одичалые люди в телагахпо лесам топорами стучат.

Памяти Полонского

Олегу Дозморову

Мы здорово отстали от полка. Кавказ в доспехах,словно витязь. Шурует дождь. Вокруг ни огонька.Поручик Дозморов, держитесь! Так мой денщик загнулся,говоря: где наша, э, не пропадала. Так в добрый путь!За Бога и царя. За однодума-генерала. За грозный ямб.За трепетный пеон. За утонченную цезуру. За русскийфлаг. Однако, что за тон? За ту коломенскую дуру. ЗаЖомини[64], но все-таки успех на всех приемах и мазурках.За статский чин, поручик, и за всех блядей Москвы иПетербурга. За к непокою, мирному вполне, батальногопокоя примесь. За пакостей литературных — вне. Поручик Дозморов,держитесь! И будет день. И будет бивуак. В сухие кителиодеты, мы трубочки раскурим натощак, вертя пижонские кисеты.А если выйдет вовсе и не так? Кручу-верчу стихотвореньем.Боюсь, что вот накаркаю — дурак. Но следую за вдохновеньем.У коней наших вырастут крыла. И воспарят они над бездной.Вот наша жизнь, которая была невероятной и чудесной.Свердловск, набитый ласковым ворьем и туповатыми ментами.Гнилая Пермь. Исетский водоем. Нижне-Исетское[65] с цветами.Но разве не кружилась голова у девушек всего Урала,когда вот так беседовали два изящных армий генерала?С чиновников порой слетала спесь. И то отмечу,как иные авангардисты отдавали честь нам, как солдаты рядовые.Мне все казалось: пустяки, игра. Но лишь к утру смыкаю веки.За окнами блистают до утра Кавказа снежные доспехи.Два всадника с тенями на восток. Все тверже шаг.Тропа все круче. Я говорю, чеканя каждый слог: черт побери,держись, поручик! Сокрыл туман последнюю звезду. Из мракабездна вырастает. Храпят гнедые, чуя пустоту. И ветерментики срывает. И сердце набирает высоту.

«Осенние сумерки злые…»