Борис Рыжий - В кварталах дальних и печальных Страница 41

«Осенние сумерки злые…»

Осенние сумерки злые,как десятилетье назад.Аптечные стекал сырыеФигуру твою исказят.

И прошлое как на ладони.И листья засыпали сквер.И мальчик стоит на балконеи слушает музыку сфер.

И странное видит виденьеи помнит, что будет потом:с изящной стремительной теньюшагает по улице гном.

С изящной стремительной теньюшагает по улице гном,красивое стихотвореньебормочет уродливым ртом.

Бормочет, бормочет, бормочет,бормочет и тает как сон.И с жизнью смириться не хочет,и смерти не ведает он.

А. Пурину при вручении бюстика

Аполлона и в связи с днем рождения

Сие примите благосклонно. Поставьте это на окне.Пускай Вам профиль Аполлона напоминает обо мне.Се бог. А я — еврея помесь с хохлом, но на брегах Невыне знали Вы, со мной знакомясь, с кем познакомитеся Вы.Во мне в молчании великом, особенно — когда зальет шары,за благородным ликом хохол жида по морде бьет.Но…Алексей Арнольдыч Пурин, с любовью к грациям ик Вам сие из Греции в натуре для Вас я вез по облакам.

«Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза…»

Жизнь — суть поэзия, а смерть — сплошная проза.…Предельно траурна братва у труповоза.Пол-облака висит над головами. Гробвытаскивают — блеск — и восстановлен лоб,что в офисе ему разбили арматурой.Стою, взволнованный пеоном и цезурой!

«Лейся песня — теперь все равно…»

Лейся песня — теперь все равно —сразу же после таянья снегамы семь раз наблюдали кинопро пиратов двадцатого века.

Единение с веком, с людьми,миром, городом, с местной шпаною —уходи, но не хлопай дверьми,или сядь и останься со мною.

После вспомнишь: невзрачный пейзаж,здоровенный призрак экскаватора.Фильм закончен. Без малого часмы толпимся у кинотеатра.

Мы все вместе, поскольку гроза.Только вспомню — сирень расцветает —проступает такая слеза,и душа — закипает.

Жили-были, ходили в кино,наконец, пионерами были.Зазевались, да — эх! — на говнобелоснежной туфлей наступили.

«От скуки-суки, не со страху…»

От скуки-суки, не со страхуподняться разом над собойи, до пупа рванув рубаху,пнуть дверь ногой.

Валяй, веди во чисто поле,но так не сразу укокошь,чтоб въехал, мучаясь от боли,что смерть не ложь.

От страха чтобы задыхаться,вполне от ужаса дрожать,и — никого, с кем попрощаться,кого обнять.

И умолять тебя о смерти,и не кичиться, что герой.Да обернется милосердьемтвой залп второй.

«Весенней заоконной речи…»

Весенней заоконной речипоследний звук унесся прочь —проснусь, когда наступит вечери канет в голубую ночь.

И голубым табачным дымомсдувая пепел со стола,сижу себе кретин кретином,а жизнь была и не была.

Была, смеялась надо мною,рыдала надо мною, нолицо родное тишиноюиз памяти удалено.

Но тихий треск, но тихий шорох,крыла какого-нибудь взмах,убьет чудовищ, о которыхскажу однажды в двух словах.

И на рассвете, на рассветеуснув, сквозь сон услышу, какза окнами смеются дети,стучит за стенкою дурак.

Но, к тишине склоняясь ликом,я заработал честный сон —когда вращаются со скрипомкосые шестерни времен.

А вместо этого я вижу,Душою ощущаю тех,Кого смертельно ненавижу,Кого коснуться смертный грех.

Сентиментальное послание А. Леонтьеву

в город Волгоград, дабы он сие на

музыку положил и исполнял на скуке

под гитару

В бананово-лимонном Петрограде…

Александр Леонтьев

В осеннем пустом Ленинграде, в каком-нибудь мрачном году,два бога, при полном параде, сойдемся у всех на виду.В ларьке на любой остановке на деньги двух честных зарплатвозьмем три заморских литровки, окажется — злой суррогат.Заката на розовом фоне, как статуи вдруг побледнев,откинем мятежные кони, едва на скамейку присев.Когда же опустится вечер, и кепку с моей головысорвет возмутительный ветер с холодной и черной Невы, —очнувшись, друзья и поэты, увидим, болея башкой, струинедвусмысленной Леты и сумрачный лес за рекой.Тогда со слезами во взоре к нам выступят тени из тьмы:— Да здравствуют Саша и Боря, сии золотые умы.Вот водка и свежее сало, конфеты и лучший коньяк.Как будто вам этого мало? Вам девушек надо никак?Менты, очищая газоны от бомжей, два трупа найдут.Поплачут прекрасные жены. И хачиков в дом приведут.И сразу же Гоша и Гиви устроят такой самосуд:бесценные наши архивы в сердцах на помойку снесут.А мы, наступая на брюки и крылья с трудом волоча,всей шоблой пойдем по округе, по матери громко крича.

«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…»

За Обвою — Кама, за Камою — Волга,по небу и горю дорога сквозная.Как дурень, стою на краю, да и только:не знаю, как быть и что делать — не знаю.

Над речкой с татарским названием Обвадва месяца жил я, а может быть, дольше,не ради того, чтобы жизнь мою снованачать, чтоб былое достойно продолжить.

Гроза шуровала в том месте, где с Камойсливается Обва, а далее — Волга.Как Пушкин, курил у плетня с мужикамии было мне так безотрадно и горько.

А там, на оставленном мной перевале,как в песне дешевой, что душу саднила,жена уходила, друзья предавали,друзья предавали, жена уходила.

И позднею ночью на тощей кроватия думал о том, что кончается лето,что я понимаю, что не виноватыни те, ни другие, что песенка спета.

Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы.Тянулись груженые гравием баржи.Сентябрь начинался, слегка моросило.Березы и ели стояли на страже,

березы и ели в могильном покое.И я принимаю, хотя без восторга,из всех измерений печали — любое.За Обвою — Кама, за Камою — Волга.

К Сашке

Скажи-ка, эй, ты стал поэтом?Ну, бабам голову вскружил.Ну, Веневитинова, это,забыл как звали, пережил.

Ну, пару книжек тиснул сдуру.Давай умрем по счету «три».Сижу без курева, Сашура,жду в вытрезвителе зари.

Казалось что? Красивым взмахомпера начертишь вещий знак,и из того, что было прахом,проклюнется священный злак.

Вот так-то, Саша. Мент в окошкемаячит, заслоняя свет.Постылый прах в моей ладошке.А злака не было и нет.

«С плоской “Примой” в зубах…»

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах,сквозь сиянье вгоняя во тьму.Только я со шпаною ходил в дружбанах —до сих пор не пойму, почему.Я у Жени спрошу, я поеду к нему,он влиятельным жуликом стал.Через солнце Анталии вышел во тьму,в небеса на «Рено» ускакал.И ответит мне Женя, березы росток,уронив на ладошку листок:поменяйся тогда мы местами, браток,ты со мною бы не был жесток.Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе,словно сразу аванс и расчет.Мы с тобой прокатились на А и на Б,посмотрели, кто первым умрет.Так ответит мне Женя, а я улыбнусьи смахну с подбородка слезу.На такси до родимых трущоб доберусь,попрошу, чтобы ждали внизу.Из подъезда немытого гляну на двор,у окна на минуту замру.Что-то слишком расширился мой кругозор,а когда-то был равен двору.Расплывайся в слезах и в бесформенный сплавпревращайся — любви и тоски.Мне на плечи бросается век-волкодав,я сжимаю от боли виски.Приходите из тюрем, вставайте с могил,возвращайтесь из наглой Москвы.Я затем вас так крепко любил и любил,чтобы заново ожили вы.Чтобы каждый остался оправдан и чист,чтобы ангелом сделался гад.Под окном, как архангел, сигналит таксист.Мне пора возвращаться назад.

«Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»