Бен Хетч - Знаменитый газонокосильщик Страница 41

Я сегодня пишу как в первый раз. Все предшествующие записи были обязаловкой. Я представляю, как обнаружу этот дневник через двадцать лет, когда стану знаменитым писателем, и от души над собой посмеюсь: ха-ха-ха, папа сказал мне то-то, а я ему ответил то-то, — видите, как я его обскакал, ну разве я не молодец? По-моему, этот ретроспективный взгляд вполне естественней, учитывая, что я собираюсь стать писателем.

Однако сегодня я пишу, потому что мне одиноко. Обычно я чувствую себя довольно счастливым человеком. У меня нормальные отношения с окружающими, и, начав любой разговор с простого «привет», я могу рассказать в веселой и смешной манере о том, что произошло со мной за день. Но боюсь, что в этом состоянии я ни с кем не смог бы говорить.

14 марта: Вначале я еще мог писать маме письма, в которых говорил о смерти, но теперь на эту тему наложено табу.

«Она просто должна жить, — говорит папа, — и мы должны делать то же самое».

Он все чаще и чаще прибегает к своему любимому методу, который заключается в стремлении откупиться от неприятностей. «Мы тут ездили на Международную ярмарку, — заявляет он и продолжает голосом, которым говорит всегда, когда пытается подбодрить Маму: — Я ей сказал: „Мы поедем на ярмарку“. Поездка обошлась мне в двести пятьдесят фунтов, но это того стоило. Ей стало лучше. Она бегала по проходам, как Колин Джексон».

Сегодня перед уходом на работу Сара разрыдалась у меня на плече. Она сегодня мыла и завивала маме волосы и поняла, что от нее осталась ровно половина, если не меньше.

Вечером папа ложится рядом с мамой и пытается накормить ее супом. Мама говорит, что суп пересолен, и икает после каждой ложки. Когда обозленный и выведенный из себя папа выходит, я сажусь рядом с мамой и глажу ее по голове. Она говорит о том, что и так всем известно, кроме нее: она говорит, что дело не в гриппе, а в метастазах, которые уже проникли в печень.

— Грипп не может так долго длиться. Человек лишается аппетита тогда, когда рак захватывает печень, — говорит она, глядя прямо на меня. Лицо ее постарело, как у деда, и подбородок дрожит.

Собеседование в Финансовой службе «Молдон». Фрэнк Понд спрашивает, как делишки, и я отвечаю, что отлично, хотя на самом деле делишки идут из рук вон плохо. Потом ни с того ни с сего он вдруг заявляет, что ему не нравится моя куртка с застежкой Зиг-Заг. Мне тоже не нравится, что он такой толстый, но я же не сообщаю ему об этом.

— Видишь ли, Джей, — говорит он, — одежда является твоей визитной карточкой. У всех есть своя униформа — у полицейских своя, у обывателей своя. У продавцов тоже есть своя униформа. Мы — люди в сером, покупатель не станет обращаться к продавцу, который ходит в костюме бутылочного цвета. — Он вынимает карандаш и тыкает им в фотографию, помещенную на одной из страниц рекламной брошюры их компании. На ней изображена целая группа парней в серых костюмах, которые стоят, небрежно облокотившись на компьютеры, и сидят за фотокопировальными машинами. Волосы у всех расчесаны на прямой пробор, вид тупой, но деловитый. — В течение первого года ты заработаешь двадцать тысяч. Во второй год эта сумма возрастет до тридцати тысяч. И ты будешь получать эти деньги, потому что я научу тебя, как надо их зарабатывать.

Меня начинает сносить. Жизнь чем-то напоминает головоломку. Сначала ты тычешься налево и направо в поисках решения. Пробуешь то одно, то другое. А потом внезапно выясняется, что выбора уже не остается. И либо тебе удается найти разгадку, либо ты обнаруживаешь, что в самом начале совершил непростительную ошибку. «Всю жизнь сидеть в своем кабинете и писать!» — кричу я. А что, если я ошибаюсь? Что, если мое призвание там, где я еще никогда не был и уже никогда не буду, так как время мое ушло? Может, мой удел — стоять с гаечным ключом в автомастерской.

— Ты мне нравишься, — сообщает Фрэнк Понд. — Мне не нравятся твоя куртка и твоя прическа, но сам ты мне по душе. Значит, ты понравишься и нашим клиентам. Давай начнем прямо на этой неделе. Посмотрим, что у тебя получится. У тебя какой-то отрешенный взгляд. С тобой все в порядке?

10 часов вечера.

Сара вернулась после медового месяца. Приближается годовщина свадьбы Джона и Сильвии, и она сегодня приезжала, чтобы убедить папу пойти к ним на торжественный обед, так как со дня смерти мамы прошел уже почти год.

— Но они приглашают только пары, так как Сильвия католичка. А мне не с кем пойти, — отвечает папа, и Сара начинает предлагать ему разные кандидатуры — его секретаршу Келли и еще какую-то разведенку из отдела планирования Би-би-си.

Я выхожу, так как не могу это слушать. Я представляю, как папа сидит за столом с какой-то теткой и смеется над шутками Джона: «Так что сказал генеральный? Ха-ха-ха!», и мне становится от этого худо. Такое ощущение, что мамина смерть просто стала источником неудобства: «Ну надо же, померла, и теперь не знаешь, кого с кем посадить… Извини, но вдовцов мы не приглашаем».

В результате папа соглашается пригласить разведенку. Сара страшно довольна и, добравшись до дому, перезванивает мне, вероятно предполагая, что я тоже буду доволен.

— Я понимаю, что ничего серьезного из этого не выйдет, но Эйлин очень симпатичная, Джей. Я ее как-то видела у папы в кабинете. Надеюсь, у них что-нибудь получится. Ты ее видел? Просто роскошная женщина.

Эйлин. Как, интересно, женщина с таким именем может быть роскошной? Больше всего оно подошло бы какой-нибудь раздатчице из школьной столовой.

Нашел симптомы своих ощущений в голове в «Медицинском справочнике» — как я и предполагал, скорее всего это опухоль мозга.

29 марта: Сегодня ездили обедать в «Розу и Корону». И еще до того, как официант принес наш заказ, мама сказала, что ей надо кое-что сообщить нам. «В течение всех этих лет… — начинает она, и на глазах у нее выступают слезы. — О господи, так я и знала».

Я отпускаю шутку, говорю, что она плачет потому, что забыла вынуть из морозилки морковку для вечернего жаркого.

— Давай я скажу, дорогая, — перебивает меня папа. — Как вы знаете, все эти годы мама брала гладить белье, и вот теперь она хочет кое-что вам подарить.

Левая мамина рука свисает вниз, и я вижу, как она изо всех сил сжимает ее под столом в кулак. А правой достает из своей сумочки три чека. Они сложены аккуратными прямоугольниками, и папа помогает ей их развернуть.

— Я просто хочу вам это отдать, — говорит мама.

Я вижу, что в каждом чеке проставлена сумма в шесть тысяч фунтов, и от этого слезы наворачиваются мне на глаза. Это заставляет меня вспомнить «Список Шиндлера», и я вижу перед собой горы волос и золотых зубов, вырванных у евреев в Аушвице. Три чека на шесть тысяч фунтов каждый, что вместе составляет восемнадцать тысяч фунтов стерлингов, заработанных глажкой белья при расценках пять фунтов в час — три тысячи шестьсот часов, сто пятьдесят суток, и все это ради того, чтобы у нас был начальный капитал.

Когда я поддерживаю маму при выходе из паба, она берет меня за руку и внезапно сжимает ее с невероятной силой. Я говорю, что недостоин ее подарка, и она отвечает:

— Еще как достоин. Даже не знаю, что бы я делала без тебя.

Я обнимаю ее за плечи и ощущаю каждую ее косточку. На ней не осталось почти никакой плоти, а та, что есть, свисает, как подтаявшая ваниль на эскимо. Глаза провалились, а на висках такие впадины, что в них помещается половина большого пальца. Прежними остались только волосы. И единственное, что маму радует, что она, в отличие от многих, не облысела после сеансов облучения.

На вводный курс для новичков приходят шестеро. Мы должны зазубрить наизусть мрачную рекламу страховки, которая начинается словами: «Поговорим о ваших финансах, потому что любой из вас наверняка хочет быть материально независимым человеком, не так ли? Вот и хорошо. Давайте попробуем сбалансировать ваши расходы, займы и накопления, и тогда мы сможем изменить систему доходов и расходов».

После того как все запоминают текст, в кабинет заходит Фрэнк Понд, чтобы поблагодарить нашего инструктора и выяснить, как у нас делишки. Мы говорим, что делишки лучше некуда, и он просит каждого составить список из пятидесяти друзей и родственников, которым мы готовы продать страховку.

Моя соседка без малейших колебаний тут же начинает кому-то названивать: «Привет, это Карен. Ты меня помнишь? Два года назад я была твоей соседкой. Да ты наверняка меня помнишь — у меня еще был такой большой лабрадор по кличке Кики».

Однако я не могу заставить себя кому-нибудь позвонить, так как ощущаю в этом фальшь. Фрэнк Понд обнимает меня за плечи своей толстой и потной лапой: «Да забудь ты про свою гордость. Конечно, это твои друзья, но ты ведь предлагаешь им услугу. Ты должен быть профессионалом. Да и вообще, когда ты смотришься в зеркало, кого ты там видишь — друзей и знакомых?» — И тут у меня возникает мысль, что этот сукин сын даже собственного отражения не видит в зеркале.