Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 42

– Подумай хотя бы о Роберте!

Как близок голос сына! – энергичный, бодрый… Кажется, будто он где-то рядом, стоит за ближайшим кустом. Но когда Эстер думает о клинике, перед ее мысленным взором возникают лица едущих в лифте, трясущихся паралитиков в хромированных инвалидных креслах; она видит ширмы с изображенными на них героями мультфильмов, а за ширмами бритые детские головенки.

– Тут все настолько, на хрен, застопорилось, – говорит ее сын, – что нам, пожалуй, все равно лучше вернуться.

– Занимайтесь своими делами, – говорит Эстер. – А я буду заниматься своими.

Она отдает телефон внуку. Роберт нажимает отбой. В полутемной кухне они едят яичницу. Амфитеатр ее огромного двора освещается вспышками летающих светлячков.

– Обещай мне, – говорит Роберт, – что, если будет еще хоть один приступ, мы поедем в больницу.

Эстер окидывает его взглядом. Сложения Роберт не самого богатырского (рост пять футов два дюйма), одет по-молодежному – голубая байковая фуфайка и армейские шорты, – но яичницу метет будь здоров, вилка в руке так и мелькает. Последние несколько недель Роберт то и дело берет у Эстер что-то вроде интервью и все под запись, хотя зачем ему это нужно, Эстер понимает не вполне. Как-то это связано с курсом новейшей истории в колледже. Он говорит, что это будет его «курсовик».

– Ладно, – соглашается она. – Я обещаю.

Роберт уходит домой. Эстер ощупью пробирается по коридору и полностью одетая забирается в кровать. В ее голове продолжается кружение, шатание и звон. Все последние недели ее преследует чувство, будто знакомые предметы в ее комнате – это лишь призраки, под обличьем которых кроется нечто другое. А выходя на задний двор, она слышит скрипичную музыку, исходящую из чащи деревьев. При этом все ее чувства обостряются. Ей не хочется ни готовить, ни читать, ни копаться в огороде, а хочется лежать в саду и, опершись на локти, наблюдать за тем, как распускаются листья, как они наливаются соками и блеском. Вот, взять вчерашний день: прошла под моросящим дождиком по длинной подъездной дорожке к почтовому ящику, взялась рукой за калитку, но вдруг, сев на гравий, уставилась вверх, совсем не чувствуя того, что глаза заливает дождь, и какой-то миг остановившегося времени была уверена, что видит, ощущает тот серебристый зыбкий мир, что, струясь, течет сквозь предметы видимой вселенной.

Вот она в спальне, девять вечера, лампа рядом погашена, и потоками наплывают непрошеные воспоминания – из глубины десятилетий, из того мира, который давно похоронен. Вновь она слышит суматошный шум дома Хиршфельда, шарканье ног на лестнице, хлопанье платьев, сохнущих на веревках в саду, и танцевальную музыку, которую источает «Радиола-5» – большущий, в ореховом корпусе, радиоприемник, стоящий в фойе. В течение одиннадцати лет каждый шаббат Эстер садилась на свое место за длинным трапезным столом; сидела, переводя взгляд со своих молитвенно сложенных рук на руки других девочек – Мириам и Регины, Анелоры и Эльзы, – размышляя при этом на темы семьи и наследственности. Время сжимается: Эстер слепо вглядывается во тьму и временами подолгу не может понять, где она – может быть, уже не в Огайо, а снова в доме 30 по Папендаммштрассе, где больше полувека назад двенадцать девочек рассаживались по двум скамьям, и двенадцать детских сердец трепыхались под свитерами, а за окнами качались на ветру три уличных фонаря.

Доктор Розенбаум достает из кармана ключ, щекочет им ступни шестилетней Эстер; берет серебристый рефлектор, разглядывает ее зрачки. Внимательно выслушивает ее описание того мужчины и той женщины и того, как снег летел вверх.

– Какие чудные, очаровательные галлюцинации, – бормочет он. – Как вы думаете, может быть, она таким образом воображает своих родителей?

Фрау Коэн хмурится: она не любит пустопорожних разговоров.

– Это падучая?

– Возможно, – кивает доктор. – Добавьте в ее рацион жиров. И сократите количество углеводов. А со сборами в сумасшедший дом торопиться пока не будем.

Через две недели после происшествия в помывочной у Эстер опять случается припадок. Снова ей грезятся мужчина и женщина в доме без мебели. На сей раз, посидев на полу, они неспешно спускаются по лестнице в какой-то сумеречный город. Там петляют по каньонам улиц – долго петляют, может быть, несколько часов, и в результате присоединяются к шествию множества людей, медленно бредущих по холодным мостовым. Все движутся в одном и том же направлении. Снег ложится на плечи их пальто и копится на полях шляп.

Доктор Розенбаум прописывает горько пахнущее противосудорожное средство под названием люминал. Он продается во флаконах размером с кулачок Эстер. Флакон откупоривают, вставляют в горлышко стеклянную пипетку. Эстер предписано принимать по шесть капель три раза в день.

Проходит месяц. Еще один. Иногда Эстер ощущает себя какой-то остекленелой, медленной-медленной; иногда она ни за что не может усидеть спокойно во время урока. Но лекарство действует: перепады настроения уже не столь резки, такого чувства, что вот-вот снесет крышу, больше нет.

Мириам Ингрид Берген, семилетка с длинной талией, изящной линией подбородка и склонностью к риску, берет Эстер под свое крыло. Показывает ей, где фрау Коэн хранит свой табак, в каких кондитерских иногда раздают обрезки теста; объясняет, каким мальчишкам на рынке можно верить, а каким нет. Частенько они становятся рядом в помывочной дома Хиршфельда перед зеркалом и принимаются то так, то сяк укладывать волосы и подрисовывать чернильным карандашом веки и вокруг глаз, и хохот при этом стоит такой, что потом у самих болят ребра.

Все остальное свободное время Эстер тратит на рисование. Рисует старинные города, татуированных великанов, вымпелы, реющие на шпилях. Рисует пятидесятиэтажные колокольни, туннели с факелами, горящими на стенах, мосты из ажурных нитей… Все это выглядит как странная смесь игры воображения с тем, что удивительным образом походит на воспоминания.

Ей исполняется семь; потом восемь. Но что это? – месяц назад в Гамбурге с нарукавными повязками не ходили, а сейчас они бросаются в глаза почти на каждом. Газеты рейха пестрят фотографиями марширующих солдат, танков, увитых розами, флагов, среди которых людям тесно, как в густом лесу. На одном снимке шесть немецких истребителей-бомбардировщиков летят строем, крыло к крылу, паря над облаками, похожими на горный кряж. Восьмилетняя Эстер видела этот снимок. Бьющее в лобовое стекло солнце сверкает и слепит. Поэтому пилоты сидят, слегка подавшись вперед. Как будто слава – это фонарь, повешенный перед самыми лопастями пропеллера.

На витринах магазинов игрушек появляются маленькие оловянные солдатики-штурмовики – одни с флейтами, другие с барабанами, некоторые на лоснящихся черных жеребцах. Живущие по соседству мальчишки маршируют строем мимо дома Хиршфельда, выкрикивая грубые кричалки в направлении окон. Когда фрау Коэн стояла в очереди за сыром, в нее кто-то плюнул.

Спящий великан просыпается, говорит радио в фойе. Позади у нас год беспримерных побед и триумфов. Немецкий народ исполнен храбрости, уверенности и оптимизма.

– Нас лишили гражданства, – объявляет фрау Коэн приютским девочкам, которые в это время сидят, шьют толстые шторы для окон в дортуарах. – Начальство говорит, надо начинать готовиться к Auswanderung{109}.

Auswanderung. Это значит «эмиграция». У Эстер это слово ассоциируется с миграциями бабочек; или с кочевниками, скатывающими в пустыне свои шатры; или с длинными клиньями гусиных стай, пролетающих осенью над домом.

Фрау Коэн теперь засиживается допоздна, пишет письма в имперскую палату помощи несовершеннолетним, а также в правление германоеврейской общины. Приютским девочкам дают уроки английского, нидерландского, учат манерам. Эстер и Мириам, чьи койки стоят рядом, держатся в зимней темноте за руки, и Эстер шепотом проговаривает в пространство названия возможных мест назначения: Австралия, Антарктика, Аргентина…

– Надеюсь, – говорит Эстер, – нас вышлют вместе.

– Вместе, – объясняет ей Мириам, – высылают только близких родственников.

Радио бубнит свое: Мы не перестаем удивляться и восхищаться отношению фюрера к детям. Они подходят к нему с полным доверием, и он встречает их с тем же чувством. Именно ему мы должны быть благодарны за то, что жизнь в нашей стране обрела перспективу и немецким детям снова хочется жить в Германии.

В день, когда Эстер исполняется девять, доктор Розенбаум приходит с девятью карандашами, перевязанными ленточкой.

– Ух, какая ты стала большая, – удивляется он.

Он приносит Эстер новую бутылочку лекарства от конвульсий, задает ей вопросы о недавних галлюцинациях. Долго смотрит на ее рисунок, на котором из булавочной головки вырастает миниатюрный город – крошечные домики с крышами, крытыми крошечной черепицей, крошечные флаги, развевающиеся на микроскопических шпилях.