Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 43

В день, когда Эстер исполняется девять, доктор Розенбаум приходит с девятью карандашами, перевязанными ленточкой.

– Ух, какая ты стала большая, – удивляется он.

Он приносит Эстер новую бутылочку лекарства от конвульсий, задает ей вопросы о недавних галлюцинациях. Долго смотрит на ее рисунок, на котором из булавочной головки вырастает миниатюрный город – крошечные домики с крышами, крытыми крошечной черепицей, крошечные флаги, развевающиеся на микроскопических шпилях.

– Потрясающе! – восхищенно произносит он.

За обедом все девочки стараются сесть как можно ближе к жене доктора Розенбаума, миниатюрной женщине с блестящими серебряными волосами, пахнущей кашемиром и духами. Она рассказывает девочкам о мостах над Арно{110}, о пасеке в Люксембургском саду{111}, о парусных яхтах в Эгейском море. В конце обеда старшие девочки подают чай с тортом на фирменном сервизе дома Хиршфельда, и все собираются в фойе вокруг фрау Розенбаум, где она показывает открытки с видами Стокгольма, Лондона, Майами. Струи дождя паутинками оплетают стекла окон. Большая «Радиола-5» источает приглушенную скрипичную музыку. Фрау Розенбаум рассказывает о том, какой в ноябре особый свет в Венеции, как он все одновременно и подчеркивает и смягчает.

– Вечерами этот свет становится как жидкость, – вздыхает она. – Его хочется пить.

Эстер закрывает глаза; она видит арки, каналы, лестницы, вкруговую опоясывающие башни высотой в километр. Видит мужчину и женщину, которые, облокотясь на подоконник, смотрят в окно, за которым видна лишь косая штриховка снега.

Когда она открывает глаза, на ветке у самого окна сидит ворона. Ворона обращает к ней свой глаз, склоняет голову набок, подмигивает. Эстер подходит, прикладывает к стеклу ладонь. Ворону ли она видит? Вот что-то словно бы мелькнуло между перьями. Или нет? Не проглядывает ли сквозь этот мир еще и какой-то иной?

Хлопая крыльями, ворона улетает. Ветка покачивается.

Фрау Розенбаум мурлычет следующую историю; девочки вздыхают, хихикают. Эстер смотрит в ночь и думает: подождем. Подождем, пока все, кто знал нас детьми, не умрут.

Восьмидесятиоднолетняя Эстер просыпается в шесть утра; по пути в ванную ей приходится держаться за стенку. Ей кажется, что весь ее дом качается туда и сюда, словно посреди ночи кто-то перенес его на четыре мили к северу и пустил плавать по волнам озера Эри.

Встает солнце. Она готовит себе гренки, но аппетита нет. В огороде сидит кролик, что-то жует, но Эстер не находит в себе сил прогнать его. В груди будто что-то пульсирует, там словно какое-то осиное гнездо.

Где-то просыпается поезд, гремит вдалеке. Эстер становится на колени, потом падает на бок. Припадок.

Словно в полусне Эстер смотрит, как Мириам Ингрид Берген ведет Анелору Гольдшмидт вверх по лестнице высокого узкого здания.

Третий марш лестницы, четвертый. Идут по этажу. В комнатах, по которым они проходят, ничего нет. Опять на лестницу. Над верхней площадкой люк на чердак. Мириам с Анелорой лезут туда. Слуховые окошки сдвоенные, шестиугольные. Девочки выглядывают наружу.

Скособоченные пожарные лестницы, будто ножом срезанные дымовые трубы, ржавые водостоки. Узкий канал, по обеим берегам густо заросший деревьями. На всех крышах между черепицами пробивается травка; есть и совсем провалившиеся. Нигде ни дымка. Ни трамваев, ни грузовиков, ни передвижных компрессорных установок, ни стука молотков, ни цокота лошадиных копыт, ни детских криков. Ни единого звука с улицы. Дует ветер, но ни одной газетной бумажки в воздухе не кружит.

– Это что, Гамбург? – шепчет Анелора.

Мириам не отвечает. Она смотрит на здание поодаль – высокое, этажей, может быть, двадцать, самое высокое здание на обозримой территории. С его крыши вверх торчит ажурная стальная радиоантенна, закрепленная тросовыми растяжками; на самой ее верхотуре вспыхивает единственный зеленый маячок. Вокруг антенны медленно вьется стая маленьких черных птиц.

– А куда все подевались? – спрашивает Анелора.

– Понятия не имею, – говорит Мириам.

Они опять на лестнице, спускаются. Другие девочки молча сидят вдоль стен, они испуганы и немножко голодны. В глазах песочек. Те, что помладше, опять задремывают. Слышатся взволнованные фразы:

– Нет спичек?

– И вообще никого? Как это может быть, чтобы вообще никого?

Ветер, залетающий в выбитые окна, приносит запах моря. Большой пустой дом стонет. Чертополох шуршит.

Эстер просыпается. В полдень в ванной с ней опять происходит генерализованный приступ. А на закате дня в кухне третий. Каждый раз она видит девочек, с которыми жила в детстве. Вот они пьют воду из ближнего канала; вот собирают дикие яблоки и несут в дом в подолах платьев. Дрожа, ложатся спать на полу перед холодным очагом.

Уже в темноте Эстер обнаруживает, что лежит в постели, совершенно не понимая, как туда попала. В воздухе странный запах – пахнет то ли пылью, то ли старой бумагой, чем-то неживым.

В водостоках на крыше дома шелестят листья, а звук такой, будто плещет вода. Она не помнит, ела ли что-нибудь после завтрака. Она понимает, что надо бы позвать Роберта, но сил на то, чтобы сесть и дотянуться до телефона, так и не находит. За окном несутся облака, застят звезды. Ей кажется, что на их огромной изнанке она видит отражение вспышек зеленого маячка на антенне: вспышка, вспышка, вспышка…

Осень в Гамбурге тридцать седьмого, ласточки улетают в Сахару. А вот некоторые аисты, как поведал однажды Эстер доктор Розенбаум, иногда долетают аж до Южной Африки. Евреи наоборот: по всей стране они спешат на север, к портам.

На входе в лавку мясника, в театр, в ресторан Шлёссера появляются таблички, выполненные всегда одним и тем же шрифтом. Juden sind hier unerwünscht[12]. По улицам без дела не болтаться. Не улыбаться. Глаз не подымать. Это неписаные правила, но оттого они не менее строги.

Когда приходит первый вызов в эмиграцию, Эстер десять.

– Родственники выхлопотали для Нэнси вызов в Варшаву, – объявляет фрау Коэн.{112}

Несколько девочек хлопают в ладоши, другие прикрывают ладонями рты. Все смотрят на Нэнси, которая закусывает нижнюю губу.

Вон, прочь, Auswanderung.

Варшава? В воображении Эстер возникает великолепие дворцов, серебряные канделябры, полные яств подносы на тележках, катящихся по бальным залам, чуть постукивая на неровностях паркета. Она рисует уличные фонари, отражающиеся в реке, и роскошную карету, запряженную парой белых лошадей, увешанных колокольчиками. Молодцеватый возница с кнутом на витой рукояти сидит на козлах, а едущая в карете маленькая девочка отодвигает шелковую занавеску рукой в длинной, по локоть, перчатке.

Два дня спустя четырнадцатилетняя Нэнси Шварценбергер стоит в коридоре, вцепившись в картонный чемодан размером чуть ли не с нее. В чемодан впихнут учебник по ивриту, несколько платьев, три пары чулок, два ломтя хлеба и китайская тарелочка, оставшаяся ей в наследство от умершей матери. Заполненная аккуратным почерком багажная бирка свисает на веревке с чемоданной ручки.

Остающиеся в доме Хиршфельда девочки толпятся на лестничной площадке второго этажа; утро, все еще в ночных рубашках, старшие приподнимают младших, чтобы тем было видно. Нэнси стоит в фойе на первом этаже; в белом кардигане и темно-синем платье она кажется совсем маленькой. У нее такой вид, будто она не знает, смеяться или плакать.

Фрау Коэн уводит ее в центр депортации и возвращается одна. Единственное письмо от Нэнси приходит в октябре. Целыми днями я пришиваю пуговицы. Приехавшие одновременно со мной мужчины мостят улицы. Работа у всех тяжелая. И ужасная теснота. Страсть как хочется латкес. Хоть пару штучек, хоть один.{113} Благослови вас Господь.

Всю следующую зиму по дому Хиршфельда, как дуновения невидимого газа, гуляют слухи. Говорят, что все принадлежащие евреям магазины будут разграблены; говорят, что правительство готовится применить оружие под названием «Тайный сигнал», которое превратит в паштет мозги всех еврейских ребятишек. Еще говорят, что по ночам полиция врывается в дома к евреям и, пока все спят, полицейские испражняются на обеденные столы.

Каждая девочка становится отдельным носителем собственных надежд, страхов и суеверий. Эльза Дессау говорит, что Департамент валютных рынков дал разрешение перевозить детей в Англию целыми пароходами. Это называется Kindertransport.{114} Перед отплытием им будто бы разрешается посетить любой универмаг в своем городе и выбрать три комплекта одежды для путешествий. А Регина Гольдшмидт говорит, что в Гамбурге полиция ловит всех, у кого есть физические недостатки, и запирает в кирпичном доме, что за больницей района Эппендорф. Там их сажают в особые кресла и расстреливают их половые органы какими-то лучами. Эпилептиков тоже, добавляет она, сверля глазами Эстер.