Феликс Кандель - Шёл старый еврей по Новому Арбату... Страница 42

– Можно и босиком. Нефролепис – птерис…

Трамвай встал.

Двери распахнулись призывно.

Ветерок проник внутрь, ласково поворошил волосы.

Пассажиры ступили на землю. Шагнули несмело шажок, за ним другой. Потянулись с хрустом, онемелые за жизнь. Изумленно переглянулись.

– Почва… – подивились. – Не асфальт…

– Трава… – подивились. – Не булыжник…

– Дымка – не выхлопы из глушителя…

Неяркий луч пробился сквозь облако, скользнул по воде, и река отозвалась, как от щекотки, смешливыми переливами восторга.

Глаза у пассажиров заблистали.

Лица просветились.

Морщины разгладились.

Даже Сиплый захлюпал от волнения. Сохлый захлюпал.

Как трогательно, как чудесно!..

Уселись на траву, сняли обувь с носками, пошевелили на приволье сплюснутыми пальцами, остужая на ветерке. А водитель заскреб ногтями землю, прослезился от нежданных чувств:

– Неужто?.. Неужто не во снах? Когда разбирал рельсы на пути, чтобы сойти с колеи, не крутиться больше по постылому маршруту…

Почтальон тоже прослезился:

– А я-то, я… В грезах-мечтаниях… Пробраться ночью в почтовое отделение, пометить на ящике для посылок – Манагуа, Занзибар, Мальдивские острова. Залезть в ящик, захлопнуть изнутри – пусть отправляют по назначению…

Петух омочил ноги в реке, втянул клювом пару глотков.

– Закрой глаза, Штрудель. Вслушайся в журчание воды по камушкам. Представь себя оленем, лисицей, енотом на водопое.

Штрудель лежал на спине в дреме-довольстве. Веки тяжелели. Глаза смежались. Разум туманился. Голова никла.

– Мне хорошо. Просто хорошо под это журчание. Больше ничего не надо…

– Вот тебе, Штрудель, логическое построение. Для зверя сгодится и для человека. Во мраке. В безлунную ночь. "То, что производит шум, движется. То, что движется, не замерзло. То, что не замерзло, находится в жидком состоянии. То, что жидко, не выдержит моей тяжести".

– Это ты придумал?

– Это не я. К сожалению.

– Знаешь… – признался Штрудель. – Никогда не жил без натуги. Вот так, под журчание. Даже в детстве, когда слушал мамину сказку. А тут, а теперь…

Отставной вояка, малоумный отроду, сплетал венок из ромашек.

Почтальон без царя в голове безмятежно покусывал соломинку.

Скульптор-гробовщик, помешательство которого вопиет к небу, дудел в сопелку из бузины, наслаждался звуками.

Сиплый и Сохлый плескались на мелком месте, брызгали водой друг на друга, застенчиво похохатывали.

– Выхожу на позицию, – повторял в умилении Сиплый, – веду наблюдение. Первый этаж, окно нараспашку, а они распаляют без одежд-приличий...

– Адресок не дашь?.. – в умилении повторял Сохлый.

Штрудель глядел на них с симпатией. Петух бормотал свое, оглядывая всеобщее довольство:

– "Не лишено вероятности, что отдельное лицо, при неких необычайных и весьма благоприятных условиях, может быть счастливым".

А голоса уже рвались из заточения…

Звонкие, ликующие…

Восторг небывалый...

Воспарение неизведанное…

Песня взмывала к небесам…

Задушевная, выстраданная...

Которую запевает молодежь...

А также прочее законопослушное население…

Которую не задушишь, не убьешь…

О самом большом человеке…

О самом прекрасном и мудром…

Он же – наша слава боевая…

Он же – нашей юности полет…

Чтобы по курганам горбатым…

По речным перекатам…

Солнцу и ветру навстречу…

На битву и доблестный труд…

Расправив упрямые плечи…

Допели до конца.

Помолчали.

Добавили на всякий случай:

– С песнями, борясь и побеждая… Где так вольно дышит человек…

Натянули на ноги носки с ботинками.

Вернулись в трамвай.

Уселись на отведенные им места, дабы не создалось толчеи, в которой злоумышленник способен затеряться.

Водитель прозвенел несмело, и они поехали обратно.

Мимо кашки с лютиками на обочине, мимо нескошенных трав и созревающих хлебов, через луговые просторы и березовые рощи. Встали на рельсы, покатили по заданному маршруту.

Глаза притухли.

Лица увяли.

Морщины обозначились.

Петух только головой покачал:

– "Не достигнув желаемого, они сделали вид, будто желали достигнутого". Мишель Монтень, "Опыты", книга вторая.

Водитель сообщил буднично:

– Остановка – конечная. Тюрьма.

– Пинда-рында!.. – выругался петух. – Прыгаем, Штрудель.

– Разобьемся… – забоялся тот.

Но они уже летели.

С трамвая на асфальт.

4

Кавалер ордена Золотого Гребешка двигался без сбоя легкой рысистой побежкой, выкидывая без устали голенастые ноги, сообщал с гордостью на долгом размашистом шагу, под глубокий вдох-выдох:

– Девятнадцатый век. Скороход Баркли. Славившийся быстротой бега. Обогнал его на три ярда.

Штрудель за ним не поспевал. Запыхался, сбил дыхание, встал, схватившись за горло, подумал с вялой злобой:

– Почему я должен куда-то бежать? Да еще за петухом?.. Которого приносили в жертву Эскулапу, богу врачевания. Вот бы и нам, по их примеру…

– Люди эти… – фыркнул петух. – Чего не надо, то им известно.

Набегали из-за угла Сиплый с Сохлым, потрясали кулаками, готовясь к незамедлительному их применению, вскрикивали обидчиво:

– Вы чего… Забыли, что ли? Мы же топтуны – не бегуны! У нас и приварок несытый, мышца негодная, мозоль от натужного топтания...

Надо было исчезать, исчезать незамедлительно, и тут они заметили серенький фургончик у кондитерского ларька.

Продавщица лениво таскала в ларек противни с пирожными, сонно тыкала пухлым пальцем-сарделькой, пересчитывая желтые, зеленые, ядовито-сиреневые розанчики, а шофер фургончика, мрачно насупившись, мусолил жеваную папиросу.

– О, – обрадовался петух. – Вот и он!

Волоком подтащил Штруделя.

Шофер взглянул без интереса. Выплюнул папиросу, сел в кабину, сказал через окно:

– Два тугрика. В любой конец.

И они покатили, оставив позади Сиплого с Сохлым.

– У нас же нет этих… – шепнул Штрудель. – Тугриков…

– У меня нет, – согласился петух. – У тебя – полные карманы.

Отдышались на ветерке, с симпатией взглянули на водителя.

– Вы народ? – начал осторожно Штрудель, чтобы не спугнуть удачу. – Правда же? Потребный для выяснения нравов и обычаев?

– Народ, – мрачно подтвердил тот. – Куда денешься?

– Чем докажете?

– Пустым карманом. – Вывернул, показал: – Дает мне хозяйка полтугрика на день. Автобус, курево, пожрать – и всё. Кто же еще народ, если не я?..

Ехали.

Глядели по сторонам.

Люд пёр, ломился, валил косяком, как сельдь в Атлантике. Отчаянно кидались под колеса, гуськом бежали перед машиной, втянув головы в плечи, не желали сворачивать на запруженные тротуары.

– Куда убегаем, народ? – взывал Штрудель из окна.

– Туда, – отвечали, не замедляя бега.

– От кого?

Не проясняли.

– И-эх… – задохнулся шофер в бессильной злобе. – Лишнего люда развелось – не проехать. Дали бы план: дюжину в месяц, дави – не хочу.

Штрудель спросил осторожно:

– Про план… Это вы шутите? Если пошутили, скажите, мы тоже посмеемся.

Шофер со скрежетом воткнул передачу:

– Посмеемся… С чего мне смеяться? Дает хозяйка полтугрика на день: автобус, курево, пожрать…

– Это мы слышали, – сказал петух. – Глядел бы лучше на дорогу.

Но его понесло – не остановить:

– Богатый… Сытый… С петухом… Крюк из-за них делать. Пироженые бить…

– Ну и лют же ты, дядя. Страшное дело!

– Ты у нас хороший. С твоей деньгой и я добрым буду.

– Какая у меня деньга? Все под зарплатой ходят.

– Все ходят, да не всем выходит…

И рванул по левой стороне.

Дальше ехали молча. Водитель яростно скрежетал шестеренками, взревывал мотором, противни с пирожными жалобно дребезжали на выбоинах.

– Жрут, и жрут, и жрут, – бормотал в сердцах. – Пироженые-мороженые – не поспеваешь подвозить…

Ударил по тормозам, и Штрудель врубился лбом в стекло, петух тоже врубился. Шофер выхватил из рук тугрики, заорал ненавистно:

– А ну, выметайся! Выметайся, кому сказано…

И рванул обратно, громыхая противнями на неровной мостовой, исчез за углом, взвизгнув многострадальными шинами.

– Страшное дело, – загрустил Штрудель, глядя вслед. – Страшное дело… Он не народ, нет, нет! Но кто же тогда? Кто?..

Петух добавил для уяснения:

– "Великое благополучие для человека быть в таких обстоятельствах, что, когда страсти его вперяют в него мысли быть злым, он, однако, считает себе за полезнее не быть злым". Екатерина Великая.

5

А городской юродивый с раздутой головой двигался в приплясе по улицам, распространяя негодные запахи, – шнурки волочились по земле, словно развязались сами собой.