Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры Страница 42

— Того, кем он хотел бы, но никак не может стать для вас. И несмотря на это, вы чем-то его тронули, он всецело к вам привязан! — утверждает она с особым нажимом, словно ощущая прямую связь между этим фактом и тем ужасом, какой, по уверениям Леонарда, он внушает своему другу.

— Всецело и безраздельно? — улыбается тот.

Отведенные в сторону глаза Луизы загораются каким-то бешеным блеском, и она с еще большим исступлением шипит сквозь зубы: «Вы сделали его вашим рабом, вы его истязаете!»

Леонард. А он? Разве он, на свой лад, не сделался моим палачом?

Луиза. С одним отличием: это вы изо дня в день к нему пристаете, хотя прекрасно знаете, что он не сделает ни шагу вам навстречу!

Леонард. Так вот в чем вы меня обвиняете! Оказывается, я злоупотребляю вашим гостеприимством!

Луиза. Обвиняю? Напротив, я хочу вас поздравить! Таким упорством можно только восхищаться!

Произнося эту фразу, она смотрит не на собеседника, а в сторону коридора, как будто вдруг устыдилась своего насмешливого тона и встревожилась: не услышит ли, не осудит ли ее незримый свидетель, возможно, ловящий каждое их слово за одной из дверей, только что ею предусмотрительно закрытых. Уж не заподозрила ли она, что дверь могли тайком приотворить с вполне определенной целью: подслушать и, чего доброго, слово в слово воспроизвести, как это сделано здесь, беседу, которую она ведет с Леонардом в передней?

— Если вы заговорили об упорстве, — спокойно отвечает Леонард, — поздравьте лучше вашего брата: вот чье упорство безгранично, оно меня прямо-таки пугает! И он потому не хочет делать встречных шагов, что знает о своей способности притягивать меня к себе. Получается, я прихожу сюда только затем, чтобы он мог лишний раз испытать власть надо мною, к тому же без какого-либо ущерба для себя самого, ведь он каждый день увиливает и партия вновь откладывается на завтра.

Луиза. По-вашему, ему больше нечем вас привлечь? Но если так, почему тогда вы раз за разом включаетесь в игру, из которой неизменно выходите проигравшим? Может быть, дело в том, что каждая такая проволочка дает вам новый повод продолжать борьбу и стремиться к победе? Или прикажете думать, что вы из одной лишь любви к ближнему…

Леонард. При чем тут любовь к ближнему? Я уже говорил: мы с ним связаны каким-то жутким соглашением, и последнее, что может нашу связь разорвать, — это то, из-за чего наш союз так мучителен для нас обоих!

Луиза. А по-моему, вы нарочно, чтобы польстить себе, рисуете ваши отношения с моим братом в столь драматичных тонах!

Леонард. Заметьте: этот упрек можно обернуть против него!

Луиза. Лишь постольку, поскольку он, как и вы, наивно переоценивает силу слов.

Леонард. Поскольку он считает ее вредоносной. Еще никто с таким извращенным упрямством не обманывал стремление к общению, без которого невозможна истинная дружба! Но может быть, он рассчитывает, что это испытание накрепко привяжет нас друг к другу; может быть, замыкаясь в себе, он лишь хочет внушить мне веру в созданную им утопию — в это молчаливое, никогда не обсуждаемое соглашение…

Луиза. Не худшая ли утопия — требовать, чтобы другой поверил вам то, что он прячет глубоко внутри и не дает поработить словам, да еще и позволил распоряжаться его сокровенным достоянием по вашей прихоти? Это просто чудовищно!

Леонард. Минуту назад вы говорили о любви к ближнему, а теперь приписываете мне какой-то интеллектуальный садизм! Кто же из нас драматизирует ситуацию? Хотя он и подчинил себя этой жесткой цензуре, поверьте, он не менее горько сожалеет о своей неспособности ее отбросить, чем я — о своем неумении его к этому подтолкнуть. Иногда, однако, ему так сильно хочется показать свое доброе расположение, что это желание перебарывает в нем обычную мнительность, и я, слыша, как дрожит его голос, чувствуя на себе ободряющий дружеский взор, внезапно начинаю надеяться…Тут-то и надо бы ему помочь, вооружившись тем насилием, которого он тайно взыскует и к которому я из деликатности или по малодушию опасаюсь прибегнуть, несмотря на благоприятный момент.

Луиза. Так перестаньте подвергать себя этому испытанию: раз и навсегда откажитесь входить в комнату, где слышите изо дня в день только эхо собственных вопросов! А впрочем, я слишком многого требую от такого фантазера, как вы, — вам в сто раз милее эти, по вашим словам, неприятные встречи, чем простота и легкость будничных отношений!

Последнюю фразу она сопровождала яростной жестикуляцией, чуть не задыхаясь от возбуждения, и даже теперь, умолкнув, продолжает, с тем же гневным румянцем на щеках, взмахивать руками в полной тишине, словно персонаж фильма с поврежденной звуковой дорожкой, так что Леонард не выдерживает и громко хохочет прямо в лицо своей обескураженной собеседнице, которая, прикусив губу, вновь от него отворачивается — скрывая досаду, но, возможно, еще и затем, чтобы метнуть косой взгляд в полумрак коридора, где, сдается, она расслышала другой смех, оборвавшийся намного быстрее.

— Почему вы смеетесь? — суровым тоном спрашивает Луиза.

— Вы с таким комическим пылом уговариваете меня покинуть этот дом: как тут не засмеяться! Наверно, мое присутствие наводит на вас ужас. Признайтесь, вы меня ненавидите?

— Ненавижу? Откуда вы это взяли? — она бросает на него странный взгляд: насмешливый и, можно сказать, повеселевший.

— Положим, я ошибаюсь. Действительно, настойчивость, с какой вы выдвигаете свои претензии, показывает, что вы сами не считаете их сколько-нибудь обоснованными, — вами движут лишь горечь и досада.

— Горечь? досада? О чем вы?

Леонард не отвечает: задумчиво потирая подбородок, он делает несколько шагов влево и с этой минуты, похоже, обращается к третьему лицу — темному силуэту Луизы, отраженному в зеркале. «О чем? вот о чем…» — бормочет он, проводя рукой полбу, и медленно отступает на прежнюю позицию, но все так же не сводит глаз с зеркала, где, словно утопая среди неясных, расплывчатых предметов обстановки, бледно-серебристо светится лицо Луизы.

— Какие у вас отношения с братом?

Луиза. Ну… самые простые, самые милые: мы часто шутим, веселимся.

Леонард. Самые простые, самые милые! Каким мрачным голосом, с каким раздраженным видом вы это сказали! Думаю, и это веселье, и ваше привилегированное положение не доставляет вам никакого удовольствия! Может быть, вы слегка завидуете другой дружбе — той, что так дорого, так тяжело досталась мне?

Луиза. Его дружбе с вами? Скажите лучше: нездоровой увлеченности, с какой он каждый день расстраивает ваши происки!

— А часом не наоборот? не той увлеченности, с какой расстраиваю его происки я? — Леонард как бы застает Луизу врасплох неожиданной сменой стратегии, сблизив свою и ее точки зрения, различие которых только что намеренно подчеркивал.

— До этого мне нет дела, — отвечает она сухо. — Я занята другим: я служу ему и оберегаю его, ведь я его старшая сестра.

Леонард. Цель благородная, но вы метите куда выше! И действительно, можно ли назвать близость между людьми подлинной, если они сохраняют ее только из верности годам детства, которые провели вместе? Положим, до сих пор вы мирились из-за этого с его скрытностью, но разве сейчас вам не хочется проверить, так ли она велика? Или вы готовы довольствоваться жалкими, формальными узами, связывающими вас с братом… Вы же всего-навсего исполняете при нем обязанности домохозяйки!

Луиза. Пусть другие пытаются силой или хитростью вызвать его на откровенность: я помню о нашем кровном родстве и навеки запретила себе подобные домогательства! Вы хотите исцелить его, а сами между тем переходите все границы безрассудства, — так кто же из вас не в себе?

Леонард. Распространяется ли этот запрет и на тех, кто живет под вашим кровом?

Луиза. Под моим кровом? О ком вы говорите?

Леонард. О том, кому дарована счастливая возможность участвовать в вашей семейной жизни, — вашем юном кузене из провинции, которого вы приняли к себе на полный пансион и с которым мне случалось сталкиваться в вашем доме…

Луиза. При чем здесь этот ребенок? Вы прекрасно знаете: каждый день, вернувшись из школы, он сразу же затворяется в своей комнате, делает с грехом пополам уроки, а потом, с одобрения взрослых — если не моего, то брата, — допоздна предается беспорядочному чтению. И этим, боюсь, не столько питает свой ум, сколько распаляет воображение! Он проглатывает все вредные романы, все заумные философские трактаты, какие только могут найтись в домашней библиотеке…

Леонард. …если только не занят тем, что марает в своей тетрадке всякую ахинею, навеянную, я полагаю, этими разносортными книжками!