Иселин Херманн - Домино Страница 42

Ты не хочешь мне ответить?

Знаешь, у многих мужчин есть подруга, это ничего не значит.

Ничего не значит, что ты спишь с другой женщиной?

Кто сказал, что я это делаю?

Я знаю, что ты это делаешь.

Это прошло.

Но с ребенком ты не можешь расстаться.

Он чувствует облегчение. Странно.

Это было ошибкой, по-другому сказать не могу.

Сколько лет ребенку?

Манон не разрешает себе плакать.

Пол года.

И ты признал отцовство?

Зефир внезапно понимает, что он никогда не сомневался, что Лулу — его дочь. Нет.

Почему тогда ты ходишь с ней к фотографу?

От целлулоида исходит тошнотворный, химический запах, прежде чем усиленный линзой солнечный луч зажигает велосипедную покрышку. Давай пройдемся?

Нет, ты останешься здесь.

Да, но мне нужен воздух.

Включи кондиционер. А твоя работа?

Что с ней?

Почему ты не спас того мужчину в ресторане? Это же твой врачебный долг. Кто ты, собственно?

Кто я? Что ты имеешь в виду? Я есть я.

Но, очевидно, не тот, кто я думала.

Все совсем не так, как ты себе представляешь.

Ты даже не догадываешься, что я себе представляю. Манон начинает шептать, чтобы лучше контролировать свой голос. Почему ты не сдержал врачебную клятву?

Он ослабляет галстук. Понимаешь… Он не знает, где спрятаться. Нет никаких кустов, в которых он может искать укрытия. Лишь голое поле. Потому что я так и не стал врачом, если хочешь знать. И больше мы об этом не говорим.

Это ты так думаешь. Мы только начали.

Но, Манон. Он встает и идет к окну. Все закончилось, я же сказал.

Что?

С другой. Все кончено.

Это тоже кончено.

Что ты имеешь в виду, Манон? А путешествие? Мы же только приехали.

Мне нужно подумать. Она садится к нему спиной на край кровати.

Манон, я люблю тебя.

Муха жужжит в отчаянной попытке вылететь из окна.

И ты хочешь, чтобы я в это поверила?

Ее голос никогда не был таким. Как у раненого животного.

Я прогуляюсь.

Алло, Сабатин?

Зэт, это ты?

Не знаю.

Какой ты обманщик, Зэт. Я стояла и смотрела вчера полчаса на полную луну. Но никакого привета не было, совсем никакого.

Он отлично это знает. Когда он недавно говорил ей об этом, он был полностью уверен в том, что сможет это сделать. Но вчера, когда у Большого канала смотрел на светящийся круг, он споткнулся о свою мысль. Нет, я знаю. Нельзя сомневаться. Но я засомневался на мгновение, и не получилось. Мне жаль.

Мне тоже, Зэт. Я была так уверена, что ты пошлешь мне привет. Она действительно расстроена.

Но зато, Сабатин, или — вместо этого… может, ты приедешь в Венецию?

В смысле?

В прямом.

Сейчас? Да?

Да.

Но что я скажу Франсуа? Она начинает плакать в телефон. Я не могу больше лгать, Зэт. Просто не могу. Нельзя лгать тому, кто тебе дорог. Это ужасно. Я не могу.

Кто сказал, что существует только одна правда? Его голос странный, когда он это говорит, почти беззвучный. Здесь большая фотовыставка.

Да?

По крайней мере, она может открыться. Я закажу номер…

Но у тебя, наверное, есть номер?

В смысле, двухместный номер. Я скоро тебе позвоню и скажу название отеля. За билет плачу я.

Но, Зэт…

Он положил трубку.

Рядом с телевизором звонит телефон. Легко догадаться, что в гостиной, там, где телефон стоит рядом с телевизором, маленький и недовольный ребенок.

Алло, Роз, ты слышишь меня?

Да, алло. Это ты?

А что, не похоже?

Похоже. Как хорошо, что ты звонишь. Ты уже покатался на гондоле?

Нет, это развлечение для молодоженов и тупых американских туристов. Тебе что-нибудь привезти из Венеции?

Какой ты внимательный. Какие-нибудь красивые-красивые-красивые золотые туфельки.

Какой у тебя размер?

Токе, ты отлично знаешь. Ты же сам говорил, когда я ходила в твоих ботинках, — на шесть размеров меньше, чем у тебя.

Да, точно.

У тебя все хорошо? Мне кажется, ты немного…

Нет, все в порядке. Мне нужно вернуться на совещание, и я не хочу тебе больше мешать; какая, однако, малышка сегодня сердитая.

Токе. Ты доставил мне огромную радость.

Он стоит в телефонном пузыре рядом с Академией. Причаливает вапоретто. Элегантная женщина с двумя хорошенькими детьми идет быстрым шагом по мосту. Он сразу замечает ее. Это она.

Женщина, которую он встретил в поезде двадцать лет назад. Он уверен настолько же, насколько не уверен. Направляется в ее сторону. Она останавливается и раскрывает коляску для младшего. На ней белые кожаные перчатки, хотя, должно быть, в них жарко, шелковое платье цвета лаванды и белый шифоновый платок на голове и вокруг шеи, темные очки, à la Грейс Келли. Тогда, в поезде Рим — Венеция, она тоже была похожа на актрису кино. Они вели длинный философский разговор, какой можно вести, только если ты молод и можешь одновременно понимать все и ничего. Они проговорили всю ночь. Она была красивая. Она все еще такая. Эти двадцать лет украшают ее. На следующий день она пригласила его на свой день рождения. Но когда он пришел по условленному адресу, то увидел, что это был дворец на рио де Сан-Кассиано, с ковровой дорожкой на лестнице, большой моторной лодкой на двенадцать человек, светлыми кожаными стульями и красно-белыми полосатыми ограждениями, маркирующими место причала. Мужество покинуло его.

Когда он вернулся в Париж три недели спустя, в почтовом ящике он нашел от нее письмо. Почему он не пришел?

Он так никогда и не ответил, но часто думал о ней.

Она идет по площади перед Академией и даже не догадывается, что именно он стоит и провожает ее взглядом.

Если это, конечно, она. Она исчезает за углом, и он этого никогда не узнает. Упустить такой случай!

В его голове полная тишина. Несовершённый поступок нельзя изменить. Сколько жизней никогда уже не проживешь? Может, его жизнь была бы другой, если бы он пошел по ковровой дорожке?

Может, его жизнь — результат как несовершённых поступков, так и тех, которые совершил? Он не знает, поскольку не задает себе этот вопрос.

Он стоит здесь, посередине площади, где печет солнце, ему не хватает воли, энергии, в его голове сейчас все синее. Эти два звонка он сделал автоматически. А звонил ли он вообще? Может, он это выдумал? Какой следующий ход Манон? Чего она хочет?

Вопрос о том, чего хочет он, не существует. Он механически переставляет ноги. Единственное, что он точно знает, — это то, что разговор с Манон был реальным.

Он все еще чувствует где-то в глубине его вкус. Он идет по переулку, вдоль канала, через мост. Мужчина в лодке, нагруженный «Sanpellegrino», вынужден нагнуться, чтобы проплыть под мостом. Он идет мимо лодочной мастерской вниз по переулку. Постиранное белье сушится между домами, стоящими здесь так близко друг другу, что солнечные лучи достигают брусчатки лишь тогда, когда солнце в зените. Именно поэтому площадь впереди еще более светящаяся и выглядит больше, чем есть на самом деле. Он не знает, как долго он блуждал, но обнаруживает, что сделал круг. На другой стороне канала, прямо там, на конце маленького моста, находится отель «Pensione Accademia». Во всяком случае, так написано на железных воротах. Он бронирует двухместный номер и говорит, что придет через полчаса. Моя жена приедет позже. Он садится на вапоретто до Санта-Мария-делла-Салюте.

Фасад отеля сейчас в тени. Ставни в их комнате все еще закрыты. Ваш? Он говорит, что ему нужно ненадолго взять свой паспорт. Вышла ли его жена или она еще в комнате? Не будет ли администратор так любезен передать ей через полчаса это сообщение? Бланк отеля слишком большой для той строчки, которую он пишет в верхней части листа.

Часть мозга, отвечающая за счастье, должно быть, находится очень близко к той, которая отвечает за несчастье. Сабатин сидит в самолете. На ней темные очки. Она вынуждена их надеть. Но не потому, что утреннее солнце слепит глаза. Она не спала всю ночь. Франсуа тоже. Она не подготовилась к разговору, и получилось, будто слова просто выпали из ее уст. Франсуа, я вынуждена тебе кое-что сказать… в действительности, больше ей ничего не надо было говорить. В тишине, которая наступила в то же мгновение, она уже знала где-то в глубине души, что делает нечто неправильное и непоправимое.

Когда они встретились, Франсуа и она, у нее было ощущение, что она сливается с жизнью. Ощущение гармонии. Просто гармонии. Как в те редкие весенние дни, когда нет никакой разницы температур между воздухом и кожей. Это ощущение не покидало ее много лет. Как будто никакое зло не могло ее победить. Она чувствовала себя окруженной любовью и доверием. Но в последние годы именно она тянулась к нему. И вот он сказал: ну, тогда ты можешь выйти в ту дверь, которую открыла сама. Он сказал это абсолютно равнодушно.

Но, Франсуа, я просто не могу тебе лгать. И она все равно сделала это сразу после того, как сказала, что поехала на пару дней в Венецию, чтобы подумать. Одна. Так и сказала. И она попросила его ничего не говорить детям до ее возвращения.