Юрий Рытхэу - В зеркале забвения Страница 42

Гэмо слушал Бориса Александровича и вспоминал, как ездил на собаках с бабушкой в Наукан. Дорога шла под черными скалами Сенлун, и время медленно бежало в такт собачьему бегу и неспешным бабушкиным легендам. О каждой скале, ложбине, застывшем и сверкающем льдом водопаде у нее было примечательное повествование. За Сенлуном на ровном плато высоко в море отдельно стояла скала — Вечно Скорбящая Женщина. Согласно преданию — в камень превратилась жена охотника, так и не вернувшегося в родную ярангу с покрытого льдом моря. Тишина под скалами была такая, что было слышно шуршание текущего снега по льду замерзших потоков. Над нависшими обрывами виднелись развалины древних жилищ, где обитали воины, защитившие родные села от врагов. У бабушки было достаточно разума, чтобы не подчеркивать, кто именно сражался с древними чукотскими воинами. Это могли быть и русские, и эскимосы в те давние времена, когда не существовало такого понятия, как дружба народов.

Науканские родичи встречали уэленцев с плохо скрываемой досадой: приезжали в самое худое и голодное время, в середине зимы, когда зверь уходил далеко от уэленских берегов. И все же гости никогда не возвращались с пустыми руками, и часто обратный путь с отяжелевшими нартами занимал больше времени под лунным светом и сполохами полярного сияния.

Гэмо не очень любил эти поездки из-за явно унизительного их характера. Гораздо веселее было посещать Наукан во время весеннего моржового промысла, когда на берегу горели костры, а в небольшом школьном здании гремели бубны, и уэленцы и науканцы состязались в танцах и песнях, сохранившихся со времен немирного соседства.

Глядя на упитанного, гладко причесанного, не скрывавшего своего самодовольства и превосходства Бориса Александровича, слушая его ровно льющуюся речь, которую хоть печатай без всякой правки на газетных страницах, Гэмо думал о том, что он уже никогда не приедет в Наукан ни на собаках, ни на охотничьем вельботе. И, как ни странно, все, что говорил главный редактор, не вызывало внутреннего протеста, потому что нужда в новом человеке в стране была огромна и почетно было чувствовать себя среди тех, кого называли инженерами человеческих душ. Вот только где-то в глубине души таилась боль и тоска по уничтоженному прекрасному Наукану, где люди жили на уровне полета птиц, где в открытых ветрам скалах таилась часть корней самого Гэмо.

Конечно, наивно было надеяться, что такая статья будет напечатана. Маленькая несправедливость на фоне больших задач и великих достижений должна быть мужественно пережита и забыта.

Науканцы, похоже, с запозданием поняли, как их изощренно и жестоко обманули, навсегда лишив родины. Эта обида и боль выплескивалась в часы пьяного угара, благо источник напитка забвения располагался довольно близко, и зимой добраться по льду замерзшего залива Лаврентия до вожделенного магазина, где, в отличие от села, спиртное продавалось во все дни недели, для арктического охотника не представляло никакого труда. Многие добровольно уходили из жизни, иные всеми правдами и неправдами переселялись в Уэлен, бухту Провидения, пока районное начальство, напуганное необычной волной протеста и недовольства таких всегда покорных эскимосов, не выстроило им панельный дом-барак в районном центре, поселив в них науканцев.

Гэмо рассказал о своем разговоре с главным редактором «Литературной газеты» жене.

— А ты напиши об этом художественное произведение, а не статью, — посоветовала она.

Поразмыслив, Гэмо понял, что и художественное произведение на эту тему вряд ли будет опубликовано.

Наступало время, которое Гэмо определял для себя, как «междукнижие»: когда одна вещь закончена, но еще не начата следующая и неизвестно, о чем писать дальше. Мысли о творческом бессилии и бесталанности становились невыносимыми, и от них можно было убежать только в состояние опьянения. Гэмо понимал, что затягивание этого периода может закончиться для него плачевно и выйти из запоя уже будет трудно. Если бы не писательство, он давно разделил бы участь многих своих земляков-сверстников, сгинувших в небытие в состоянии алкогольного тумана. Иные потеряли свои, поначалу полученные, согласно дипломам, высокие посты в партийном и советском аппарате, другие вообще ушли из жизни.

После каждого выхода из запоя все больший требовался срок, чтобы восстановить творческое состояние, и время реабилитации иногда растягивалось на недели полного безделья и депрессии. Гэмо страшился того дня, когда он вдруг обнаружит, что больше не может написать ни слова…

Утром Валентина, почувствовав, что муж давно проснулся и беспокойно ворочается в кровати, спросила:

— Опять приснилось Колосово?

— Нет… Я вот думаю, что надо наконец кончать с питьем.

— Я была бы самой счастливой женщиной на свете, если бы ты бросил пить.

Гэмо ответил не сразу. Он вдруг вспомнил свою последнюю поездку с бабушкой в Наукан, матовый свет снежного покрова, где драгоценными алмазами блестели обломки льдин, ее легенды о происхождении предка приморского охотничьего племени от Кита-Прародителя и о бедном, обросшем шерстью тэрыкы, которого убили собственные братья-сородичи.

— Не знаю, на какое время, — ответил Гэмо, — но с сегодняшнего утра я бросаю пить и сажусь за письменный стол.

Покойная жена Незнамова родилась в религиозной семье. Внешне это была обычная колхозная семья из соседней деревни, но старшие женщины ходили по праздникам в покосившуюся деревянную церковь за семнадцать километров и брали ее с собой.

Галя росла обыкновенной советской девочкой, была октябренком, потом сразу комсомолкой, так как ее пионерские годы как раз пришлись на время немецкой оккупации.

Они обвенчались почти тайком. Были только старшие родственники со стороны невесты, так как своих близких родственников у Незнамова не было. Сама церемония произвела странное впечатление чего-то давно приснившегося, уже пережитого и виденного.

Галя принесла с собой в дом мужа икону и поместила ее так, что она не сразу бросалась в глаза. Нет, она не молилась, не крестилась, но незримое присутствие Бога в доме чувствовалось всегда. Оно проявлялось в особом настроении, которое воцарилось в доме в дни религиозных праздников, а в Пасху и Рождество отмечалось совершенно открыто на каком-то более возвышенном настрое, нежели привычные революционные праздники. Правда, это не мешало мужикам использовать святые дни для повального пьянства, впрочем как и Первое мая, и Седьмое ноября, и День Конституции, и День Победы.

Сам Незнамов не чувствовал в душе религиозности, хотя совершенно был уверен в существовании Сверхсилы и Сверхмудрости, которые не подчинялись материалистическим, марксистским догмам. Но что-то останавливало его от признания существования того Бога, в которого тихо верила Галина. Не спрашивая мужа, она окрестила Станислава, и малыш некоторое время носил нательный крест, пока не пошел в школу.

В роскошных питерских храмах, в золотом сумраке Незнамов приходил к мысли, что какие бы величественные храмы не воздвиг человек Богу, все это лишь попытки приближения к Нему, часто даже смешные и неуклюжие. Пышные одежды священнослужителей, многочисленные предметы церковной утвари не очень отличались от священных ритуальных предметов язычников. Он чувствовать, что Божественный Храм должен быть возведен прежде всего внутри самого человека, и он более важен, нежели каменная громада Исаакиевского собора, набитая драгоценностями, картинами и скульптурами. Привлечение к Богу такими способами, как церковная служба, музыка, пение, в сущности, то же самое, что ритуальные пляски и обряды язычников…

— А есть ли главный Бог у чукчей? — спросила Валентина.

— Есть, — ответил он после некоторого раздумья. — Но он очень неопределенен, никто не может в точности сказать, в каком обличье он существует. Действующими богами являются так называемые кэльэт, среди которых множество злых, с которыми человек борется: то увещевает, то отгоняет их, то кормит, то ругает… Во всяком случае, так действовали мой дядя Кмоль и моя бабушка Гивэвнэут. Когда я рос и ходил в школу, все разговоры о божествах велись только в тесном кругу семьи.

— Выходит, что главными хранителями религиозности среди чукчей были женщины?

— Я бы этого не сказал… Скорее мужчины. Но в годы моего детства это было уже очень скрыто. Особенно от русских глаз. На охоте, в тундре, между своими, обряды совершались и приносились жертвы, а вот уже в самом Уэлене нам с дядей приходилось уходить далеко во льды или же в прибрежные скалы, чтобы принести жертвы Морским Богам.

Душевное спокойствие, которое всегда сопровождало Гэмо в процессе писания, полностью овладело им, и он с увлечением писал легенду о происхождении приморского человека от Кита-Прародителя и Первой Женщины — Нау.