Алексей Егоренков - Земля точка небо Страница 42

— Ладно, — сказала она. — Что мы теперь будем делать?

— Ты берешь машину и едешь домой. Выспись и отдохни, теперь нам будет сложнее.

— Я не устала.

— У тебя глаз дергается.

— Ладно… — спорить у нее точно не хватало сил. — А потом?

— Вызови уборщицу, пусть уберет после строителей. Пройдись по магазинам. В общем, что я тебе рассказываю — развлекайся. До эфира тебе нужно быть в форме.

— А ты?

— Я договорюсь насчет ноута, и в аэропорт. Сниму материал, отправлю в монтаж, и назад. Или переночую в Ташкенте. Сам отдохну. Надеюсь, там будет трава или что-нибудь.

— Боже, и я хочу, — простонала Лиза. — Как я хочу куда-то уехать.

— Езжай, — Максим вытряхнул из пачки сигарету. — Главное, не дольше, чем на пять секунд. Он щелкнул зажигалкой и развернулся к ветру спиной.

12 апреля 2005 года

Площадь любой односвязной области, — думал он. Режешь фигуру прямой линией. Берешь интеграл по каждой из двух половинок.

Складываешь. Площадь любой двусвязной области. Разбиваешь на две односвязные.

Вычисляешь для той и другой. Вычитаешь. Закон сохранения. Изменение массы равно общий поток через поверхность… Изменение энергии… Нет, это не в счет, это плохо давалось ему и прежде. «Каждые семь лет», — повторял себе Дима, — «клетки человеческого тела полностью заменяются новыми». Кроме нервных. Те в основном умирают, и с ними гибнет информация. Всё подряд — воспоминания, знания, умения. Старые тревоги и секреты. «Вот только сначала погибают те клетки, что на поверхности», — думал он. Потому, когда тебе сто лет, ты помнишь вещи из древности, из самых глубин, и забываешь то, что было вчера. Это и не давало ему покоя. Дима отлично всё помнил. Пару дней назад Максим вернулся откуда-то с юга, и вчера ему пришло оттуда письмо. Тяжелый конверт. Лиза начала бегать кроссы по утрам. Где-то в дорогом спортивном центре, у которого был свой лес, огороженный бетонным забором. Сам Дима опять до ночи торчал в редакции, обучал пару внештатников. Опять девочки — в «Ритм-н-блюз» почему-то шли одни девочки. Потом он шел домой через город, хотел немного срезать и заблудился. Вокруг шуршала и ворочалась тихая весенняя ночь. Повернув с Ленинградского, Дима нырнул во тьму. Мимо потянулись темные пустыри и дворы. Он словно плыл в неподвижном космосе, и на чужих домах переливались огни, а позади них, в небе, кружили созвездия. Вокруг тянулся огромный незнакомый мир, и Дима едва мог дышать от восторга.

Он брел напропалую, почти не следя за направлением, и готов был идти так вечно — в его распоряжении была и ночь, и следующий день, и целая жизнь. Он снова видел детство, черную кромку леса и покосившиеся вехи телеграфных столбов. Они с парнями сидели на бревнах, пили теплый самогон из большой эмалированной кружки. Такими звездными ночами кто-то всегда заводил речь насчет религии, и они обсуждали, что будет после смерти, куда ты попадешь, и как там всё организовано. И спорили, не без мата и оскорблений, как устроена вселенная, и что бы делал каждый из них, если бы жил тысячу лет. С годами ему надоело. Разговоры повторялись, и Дима начал понимать, что дай любому здесь тысячу лет, он так же просидит на полене, харкая под ноги и рассуждая, что бы сделал, если бы жил в десяток раз дольше. Тогда Дима и решил уехать, и уговорил родных послать его документы в университет. Денег на поступление ему не дали бы — не один такой — у Димы было три родных брата, пять родных сестер и еще столько же двоюродных.

Поэтому он выбрал теормех — экзамены были сложные, зато конкурс низкий, престижа никакого. Его друзья уже повзрослели, женились, успели завести детей и проблемы с милицией, кто-то сел, кто-то умер, кого-то забрали в армию. Дима занимался целое лето с паническим остервенением, сдал экзамены на четыре и окончательно закрепился в звании ботаника. Когда он приезжал домой на каникулы, все лезли к нему с разговорами о тракторах и моторах. Даже родители считали, что Дима учится на механизатора. Наверное, потому он и остался на кафедре. За лаборантами сохраняли место в общежитии, хотя ночевать всё равно приходилось где попало. Два года он включал компьютеры, носил парты, разгружал машины, переключал слайды на конференциях. И сидел на шатком стуле в преподавательской. Здесь без перерыва крутились доценты и ассистенты, они пили коньяк из пластиковых стаканов и говорили о науке. О том, как устроена вселенная, и что такое жизнь, и о том, что скоро в медицине произойдут открытия, после которых человек сможет жить практически вечно. Минимум тысячу лет. Тогда как раз была весна. В окно рвался мокрый ветер, и Дима не выдержал. Он взял лист бумаги и написал заявление. Когда спросили — почему, он сказал «мало денег». Они поняли. Всем платили мало. Дима бросил заявление в отделе кадров, спустился по главной лестнице, вышел наружу и едва не захлебнулся от чувства свободы. Через месяц его призвали в армию. В его документах кто-то написал: «механик-водитель», и Диме пришлось учиться водить. Ему помогли более сильные и опытные сослуживцы — под их руководством он неделями ползал туда-сюда между кроватей, толкая перед собой тряпку и озвучивая поворотные сигналы. И закончил службу водителем с категорией. Дима не забыл ничего. Он мог воссоздать каждую важную секунду, каждое переживание. Он гордился своей памятью. Вчера под утро, когда небо меняло цвет, окрестности внезапно стали знакомыми, Дима узнал свой подъезд, и мир сузился, и предметы в нем заняли свои места. Ухабистый асфальт. Бетонная урна. Зеленая дверь. У порога он выронил мобильник и поцарапал экран. «Вот так», — подумал Дима, растерянно полируя стекло большим пальцем. Конец любой вещи начинается с первой царапины. «Не только вещи», — поправил он себя. В квартире было тихо и пахло свежей бумагой. Он вытащил из кармана фото Синицы и опять не узнал ее. В пляшущем комнатном полумраке Дима снова и снова разглядывал мятый листок, но видел только незнакомую девушку. Синица исчезла.

19 апреля 2005 года

— Слушай, реально, не стоило бы здесь курить, — второй Максим качнул подбородком в сторону белого диска на потолке.

— Детектор, — Макс откинул голову и пустил в потолок густую дымную спираль. — Как видишь, подделка. Не работает. А знаешь, почему? Скажу, почему.

— Нет, ну я понимаю, если б не дудка, — парень нервно выглянул из комнаты. — Всё-таки, статья…

— Потому, что всем наплевать, — объявил Максим. — В каком-нибудь хранилище — всё работает — сигнализация, порошок. Или в монтажной. А здесь что? Продюсеры? Да и хер с ними. Угощайся. Он подвинул навстречу второму Максу фольгу с прессованной марихуаной.

— Из Ташкента. Запаял, отправил себе до востребования. Когда-то постоянно так делал. Максим номер два яростно рылся в карманах.

— Я почему зашел. Девочка та, помнишь… — он поднял указательный палец и задумался. — Аня, правильно? Так вот, совершенно вылетело из головы — я же денег у тебя занимал…

— Оставь, — сказал Макс. Он затянулся полной гильзой и с удовольствием закашлялся. — Тьфу… денег у меня теперь как говна, угощайся, говорю.

— Нет-нет-нет, — запротестовал второй Максим, листая бумажник. — Я не согласен, мы тогда отлично съездили, у меня был замечательный секс, и я просто не могу… сколько там было? Шампанское, правильно? Он выложил на стол пару мятых купюр — осторожно, чтобы не задеть квадрат из фольги.

— Угощайся, говорю, — повторил Макс. — Забить тебе один?

— Н-нет, ты знаешь, пожалуй, нет, я пас, работать еще всё-таки. И ты бы сам осторожней, в конечном итоге…

— Да брось ты, — сказал Максим. Он развернул к себе монитор. — Всё под контролем. Это же не пьянство на рабочем месте.

— У тебя глаза красные.

— И кто меня видит? И вообще, — он засмеялся. — Такой умный, а сам-то? Когда нюхал в последний раз? Вчера вечером?

— Ой-й, — Макс номер два сморщил лоб. — Даже не напоминай. Эта смесь новая, это был пиздец. Куда-то нас понесло среди ночи… Какая-то стройка, собаки. Меня жена искала.

— Ну вот, — Максим стряхнул холодный пепел широким ленивым жестом. И правда ведь, не пьянство. Макс не терял контроль. Он был расслаблен, остроумен и сообразителен.

— В чем, кстати говоря, и заключается суть телевидения, — сказал он, пометив точку во фразе тлеющим концом гильзы. — Уделанные трудятся для уделанных. И берут за это сотню баксов в час.

— А ты правда трахаешься с этой, как ее, психиаторшей? — живо спросил Максим номер два, но Макс его не слушал.

— И мы подходим к вопросу справедливости, — говорил он. — Какие-то люди производят говно, получают за это большие деньги и спускают их на что хотят — а другие жрут это говно, причем сами платят. И внимание, вопрос: должен ли я уважать их лишь за то, что живу за счет них же? Хоть на грамм? Когда Максим прервался, чтобы набрать в легкие дым и задержать дыхание, второй Макс тут же отпросился и вышел, законопатив дверь наглухо и снова бросив его наедине. В этот раз Максим не был против.