Григорий Ряжский - Наркокурьер Лариосик Страница 42

Звук повторился снова — теперь уже отчетливо и гораздо громче, чем раньше. Оба посмотрели друг на друга. И обоим пришло в голову одно и то же. Почти одновременно. И оба кинулись за поворотник, к квадратному люку, монтажному, что вел вниз, в саму базу. Люк был просто прикрыт, а не затянут на болт, как всегда. Аверьян резко откинул крышку и заглянул вниз, в темноту.

— Дай переноску! — крикнул он бугру. Тот протянул лампу в кожухе и воткнул с другого конца в двенадцативольтовую сеть. Стало светло, и тут же раздался радостный лай. Их, Апрелевский. Собака сидела в базе и с надеждой смотрела на освободителей.

— Еж ты мое-е! — схватился за голову Аверьян. — Апрелька! Как же ты туда, миленький?

— Это он его туда заныкал, Чен. От нас, чтоб, — с тихой яростью в голосе сказал бугор, — игрушки играет, — он говорил о помощнике в настоящем времени, — апрель свой празднует. По первым числам. Понял я…

Аверьян обалдело уставился на бугра, до него тоже начало доходить…

— А сосиску эту в буфете взял, — добавил бугор, — упаковщик херов, с мясокомбината… — он со злостью кивнул вниз, в базу. — Из-за него все, из-за кабысдоха этого, Апреля недоебаного, — он посмотрел вниз еще раз и жестко сказал Аверьяну: — Ну-ка, давай его сюда, морду блядскую.

Аверьян спустился вниз по приварной металлической лесенке, взял Апрельку на руки, и протянул его наверх, к полу, со своей, нижней стороны. Бугор перехватил собаку. Апрель с бешеной радостью вылизывал лицо и руки хозяина, подвывая при этом от счастья.

— Радуешься, сука? — спросил его бугор. — Ну, щас ты у меня зарадуесся.

Двумя руками он перехватил псину за задние ноги и опустил его головой вниз. Апрель жалобно вякнул и сделал попытку вырваться. Игра эта была ему непонятна.

— По косой, говоришь, плохо получится? — спросил бугор неведомого собеседника. — Дерево, говоришь, надо?

Пес продолжал извиваться в его руках и поскуливать.

— Ты чего, бугор? — тревожно спросил его снизу Аверьян. — Чего надумал?

— А ничего, — ответил машинист и, резко развернув в пол-оборота корпус, с размаху ударил по круглому корпусу вентилятора, что обдувал левый поворотник. Ударил Апрелем, его головой.

— Ничего, говорю, особенного, — он размахнулся снова и в точности повторил движенье.

Боли Апрель не почувствовал никакой — не успел даже удивиться. Собачий череп раскололся с первого удара, забрызгав кожух вентилятора и немного пол вокруг него. Второй удар был лишний, из командирского принципа. Не выпуская безжизненного тела из руки, бугор подошел к двери на улицу, протянул туда Апреля и разжал кулак. Труп полетел вниз, в заполярную апрельскую полутемь, и мягко шмякнулся о мерзлый грунт.

— В отвал, — подвел итог бугор и захлопнул дверь.

…Все время убивания Аверьян простоял на приварной лесенке, высунув голову наружу, выше уровня пола, и онемев.

— В отвал его после, — повторил бугор свой вердикт и, посмотрев на Аверьянову голову, кивнул в сторону улицы: — Туда же…

Аверьян услышал и словно очнулся.

— Тебя… — сказал он тихо и сжал зубы.

— Чего? — переспросил бугор, хорошо не расслышав помощника. — Кого?

— Тебя, падлу. — Аверьян выбрался из подпола и отчетливо повторил: — Тебя в отвал надо… Падлу паскудную, морду хохляцкую. — Страх в его глазах пропал окончательно, и что-то новое, бесстрашное и бесшабашное родилось у него внутри. — Одного убил, а теперь другого, значит, тоже порешил? — он сделал по направлению к бугру два шага. — Он же любил тебя больше нас всех, Апрель-то. Его-то за что, мразь?

Бугор вытаращил глаза на помощника, свою вторую руку, и пораженно спросил:

— Ты что, совсем ебанулся, парень? При чем здесь хохляцкая, а?

— При том, — сквозь зубы тихо ответил Аверьян, — при том, что и на Алихановке вы все решали — кому работу давать, а кому — скатертью-дорожка, и получилось, что скатерть-дорожка нам вышла, русским, а вас, хохлов тупых, буграми садили всегда, и на шагающие, и на экэгушки. И здесь тебя, гниду, тоже бугром посадили, на Ченову погибель и на Апрелеву тоже. — Он нагнулся и поднял с пола ключ на тридцать два, что при падении выпал из Ченова ватника. — Скажешь, что убил, понял? — он пошел на бугра с занесенным ключом в руке. — Обоев убил… — Аверьян уже приблизился к бригадиру вплотную и теперь ждал его ответа.

— Ладно, раз так, — согласился бугор, — скажу, если хочешь, — и протянул вперед руку, за ключом.

Теперь, получив его согласие, Аверьян не знал, что делать дальше. Но знал бугор, на то он и был бугром…

Он взял протянутый ключ и с размаху, ловко и по-хитрому пригнувшись, не давая помощнику опомниться, со всех сил ударил его ключом по правой ноге, чуть выше щиколотки. Аверьян завалился на пол, как мешок с картошкой. Боль пронзила ногу и была такой, как если бы кость надломилась от переехавшей ее телеги, груженой тоже картошкой, но доверху, под завязку. Бугор отложил ключ в сторону и удобно разместился верхом на помощнике, всей бригадирской тушей.

— Ну, сначала, за хохляцкую морду, — сказал он и, коротко размахнувшись, нанес первый удар справа. Кулаком в лицо. Получилось во все лицо, целиком, почти без остатка. Брызнула кровь.

— А это за сволоту твою, предательскую, — добавил бугор и повторил слева. То же и так же, с кровью, но уже большей.

Аверьян захрипел и попытался выдавить через кровавую пену какие-то слова.

— После, после скажешь, — успокоил его бугор и объявил: — А это, чтоб место свое знал всегда, как водится на разрезе, — он прицелился, высмотрел на лице у Аверьяна наименее пострадавший участок и опустил туда кулак сверху, заскорузлым торцом…

Аверьян очнулся оттого, что кто-то брызгал ему в лицо водой и аккуратно обтирал влажной тряпкой. Он с трудом открыл один глаз, второй — затек совершенно.

— Сам-то как? — по-отцовски спросил бугор и сплюнул семечковую шелуху. — Как сам-то, болит, поди?

Аверьян слабо кивнул и прислушался к себе — больно на самом деле было уже не очень. И самое странное — куда-то пропала кипевшая в нем ненависть. К бугру и вообще.

— Я чайку заварил, — сказал бугор, — крепкого. Щас попьем, а потом Апрельку в отвал снесешь, к ковшу. Добро?

Аверьян разлепил разбитые губы и выпустил воздушный пузырь. Пузырь постоял немного и лопнул. И тогда он снова слабо кивнул в ответ и выдавил:

— Добро…

Господин из Сан-Франциско

До поверхности воды оставалось еще метров десять, но страха не было. Более того, дышалось легко и спокойно, прямо так, через воду, по-рыбьи, и никуда не давило — ни в голову, ни в живот. Снизу смотреть на это было потрясающе красиво — залитая солнцем ярко-голубая поверхность воды окружала длинный, узкий корпус деревянной лодки, замершей в едва заметном покачивании там, наверху… Он наслаждался своим послушным телом, не спеша выталкивая его наверх легкими плавными движениями ног. В руках, по сути, особой нужды не было, он просто забыл о них. И, обретя такую полную свободу в соленой океанской невесомости, они едва колыхались, следуя за телом в том же направлении — наверх…

Как только голова его показалась на поверхности, четыре черные женские руки опустились в воду, нежно подхватили его под мышки и втянули в лодку. Туземок этих он видел впервые, но совершенно этому не удивился, как будто все шло по неизвестно кем разработанному, но заранее согласованному с ним плану.

Обе чернушки были хороши… Лица, разукрашенные несмываемыми полосками краски, местного, туземного, изготовления, поочередно с глубокими, давно зарубцевавшимися ритуальными надрезами на щеках, излучали приветливую радость обитателей тихоокеанских островов. Расплющенные местной природой могучие женские носы были оттянуты еще и несколько вниз, поскольку несли каждый по здоровенному кольцу, выточенному, похоже, из козлиной, если не из еще какого зверя покрупней, лопатки.

Девушки были совершенно голые, но, казалось, это их совсем не смущало. Они заботливо усадили его на дно лодки в кормовой ее части. Одна из них ловко пристроилась сзади, прижавшись грудью к его спине, раздвинула ноги и откинула руки назад, упершись в днище, образовав таким образом нечто наподобие живого мягкого кресла. Вторая — прилегла рядом и, робко заглядывая в глаза, начала нежно гладить ноги своего белого господина. Третья девушка, самая жгуче-черная, с отдающей в синеву гладкой кожей, сидела на носу лодки, горделиво держа голову на прямой высокой шее, переходящей в такую же прямую спину, и, не мигая, смотрела на него. Чтобы понять, какая из туземок главная, особых усилий не потребовалось.

— Это — королева… — с почтительным уважением сказала туземка, та, что была в ногах, и скосила глаза назад.

— Принцесса… — на ухо ему добавила девушка-кресло. — Она тебя ждет…