Александра Маринина - Дорога Страница 42

– А чему ей завидовать?

– Нам с тобой. Никто же не знает правды, а с виду мы с тобой очень счастливая пара. И знаешь, мне это нравится. Мне нравится, что для всех мы не такие, как они, что у нас с тобой все по-другому. Мне нравится, что мои коллеги и друзья с удовольствием приходят к нам и потом всем рассказывают, какая у нас замечательная семья, как мы с тобой дружны, какие у нас красивые дети, как мы сохранили любовь за столько лет совместной жизни. Никому из моих знакомых не удалось прожить в браке семнадцать лет без единой ссоры и тем более без измены. Все или скандалят, или изменяют, или уже разбежались. На службе на меня из-за этого чуть ли не пальцем показывают: дескать, вот идет майор Романов, у которого самая лучшая семья, какую только можно вообразить. Кстати, перед праздниками на меня послали представление, так что, если все пойдет нормально, через месяц я стану подполковником.

– Правда? – обрадовалась Люба. – Ой, Родинька, поздравляю тебя! Как это здорово!

– Ну, поздравлять рано еще, но будем ждать. А Аэллу выбрось из головы. Не знает она ничего.

– А если все-таки знает? – снова погрустнела Люба. – И если она скажет Андрею? Впрочем, слово «если» тут неуместно, ему она обязательно скажет. Меня больше беспокоит, что она может при папе допустить какую-нибудь бестактность.

– Об этом ты напрасно беспокоишься, папа, конечно, бывает у нас часто, но Аэлла-то редкий гость, и мы всегда можем позаботиться о том, чтобы они не пересекались.

– Ох, Родинька, ты же знаешь закон подлости: все, чего ты всеми силами стараешься избежать, обязательно случается.

– Ну да, – засмеялся он, – все, что может испортиться, обязательно испортится, а то, что не может испортиться, портится тоже. Старая истина. Любаша, а ты меня покормишь?

– Конечно, – спохватилась Люба. – Идем, у меня все готово, только разогрею.

– Какие ужасы ты нам рассказываешь! – всхлипнул Ветер. – Я расстроился.

– Э-э-э, только не надо мной! У меня ревматизм и артроз! – предупреждающе воскликнул Камень, но было поздно. Слезы огорченного Ветра пролились мелким теплым дождем и со всех сторон намочили Камня. – Ну вот, – сердито констатировал он, – теперь я простужусь. И ты будешь виноват.

– Кто? Я? – тут же приготовился к бою Ворон. – А я при чем? Мне заказали посмотреть – я посмотрел и все рассказал, что увидел. Не надо было меня посылать к Аэлле, если вы такие нежные.

– Да не ты, не ты, – примирительно сказал Камень. – Я Ветру говорил.

– А я предупреждал, что от него никакой пользы, один вред. А ты – «позитив, позитив»! Вот и сиди теперь со своим артрозом и простудой.

Ветер горестно вздохнул и еще раз всхлипнул, отчего по намокшим бокам Камня побежали мурашки озноба, а блестящие перья Ворона покрылись мелкими капельками.

– Эй ты, там! – крикнул Ворон, задирая голову. – Ты горюй не так интенсивно! Ишь, сил набрался, пока я летал. Кончай сырость разводить. Ну, куда теперь пошлете, командиры?

– Я… – начал было Камень, но тут встрял Ветер:

– Какая же она все-таки злая, моя Аэллочка! Какая же она недобрая! А я ее так люблю, я за нее так переживаю! А может, ты как-то не так посмотрел, а? – с надеждой обратился он к Ворону. – Может, она из лучших побуждений действовала? Может, твоя Люба и в самом деле плохо выглядит и Аэлла всего лишь хочет от всего сердца ей помочь, а?

– Может, может. Только я тебе так скажу: моя Люба выглядит на все сто! Она – самая красивая женщина на свете.

– Для тебя, – ехидно уточнил Камень. – А для Родислава вовсе даже и нет.

– Да что твой Родислав в женской красоте-то понимает! – взвился Ворон. – Он как влюбился в двенадцать лет в Аэллу, так она и осталась для него образцом недосягаемой красоты. И пусть даже он лет в семнадцать перестал ее любить, остыл, охладел, но первое чувство не забывается, это как шрам на сердце на всю оставшуюся жизнь. Поэтому он Лизой и увлекся. Неужели не понятно? Да куда вам понять такие вещи, вы натуры не романтические, не тонкие. А вот я понимаю.

– Ты еще скажи, что Родислава одобряешь, – заметил Ветер. – Нет, все-таки моя Аэллочка правильно поступила, что намекнула Любе на его неверность. Врага нужно знать в лицо. Она же не знала, что Любе все известно, и поступила, как настоящая подруга.

– А зачем же она Любе гадости говорила, будто та плохо выглядит и прическа у нее некрасивая? – возразил Ворон. – Моя Любочка прекрасно выглядит, и прическа у нее замечательная, очень ей идет и очень молодит. А Аэлла твоя все врет. Из вредности. Правильно Родислав сказал: она просто вредничает.

– О! – обрадовался Камень. – Мы дождались от Ворона доброго слова по отношению к Родиславу. Не иначе завтра красный снег пойдет. Так я что хотел сказать-то: у нас там начало восемьдесят второго года…

– Ну да, март месяц, – подтвердил Ворон. – А в ноябре все и начнется.

– Что начнется? – живо заинтересовался Ветер. – Что-нибудь про Аэллу?

– Да погоди ты со своей Аэллой! – недовольно прикрикнул на него Ворон. – Вот привязался! В ноябре Брежнев умрет, и всюду начнется постепенная смена руководства, особенно в силовых структурах.

– А Брежнев – это кто? – спросил Ветер.

– Ну, это у них там в то время самый главный. Генеральный секретарь единственной в стране партии. Типа король, – пояснил Ворон. – Так мне, может, прямо туда, в конец года, нырнуть?

– А до ноября ничего важного не произойдет? – осторожничал Камень. – А то я тебя знаю, тебе уже не терпится в ноябрь, на похороны, ты это дело сильно уважаешь.

– Ну, смотри, я тебе на память перечислю, я эту эпоху как свои тысячу двести тридцать перьев знаю. В апреле несколько десятков молодчиков устроили в центре Москвы демонстрацию по случаю дня рождения Гитлера. Надо?

– Можно пропустить, – разрешил Камень.

– А Гитлер – это кто? – снова встрял Ветер.

На этот раз Ворон ограничился кратким:

– Это плохой. Потом, примерно через неделю, сборная СССР по хоккею стала чемпионом Европы и мира.

– Родислав небось все матчи смотрел, – с завистью проговорил Камень. – Вот бы мне хоть одним глазком увидеть, чего они так по этому хоккею убиваются.

– Мура, – авторитетно заявил Ветер. – Они играют на крытых катках. Мне там делать нечего. Давай дальше перечисляй.

– В июне Рональд Рейган предрек гибель социалистической системе. Для тупых, которые не знают, – Ворон снова задрал голову вверх, – объясняю: Рейган – это президент Соединенных Штатов, тоже типа короля.

– Как Брежнев, что ли? – уточнил Ветер.

– Ну, вроде того. В Москве, конечно, пропагандистский шум поднялся, но наших героев он никак не коснулся. Партсобрания, конечно, провели и у Любы на заводе, и у Родислава в министерстве, посидели, поговорили, осудили Рейгана, кое-как доказали, что он не прав, и разошлись. Потом, в августе, опять в космос полетели, во второй раз в истории СССР космонавтом была женщина. Тоже шуму много понаделали. А в сентябре впервые в СССР проведен Всесоюзный день бегуна, на котором был поставлен абсолютный мировой рекорд спортивной массовости…

– А, это я помню! – радостно откликнулся Ветер. – Я там был. Ох и порезвился! По всей стране народ бежал, от малышей пятилетних до стариков под девяносто. Ну, я малых и старых, само собой, не трогал, а над средним возрастом поизмывался на полную катушку.

– Это тоже не надо, – решил Камень. – Никто из наших спортом не увлекается. Давай дальше.

– Брежнев написал личное письмо Рейгану.

– А ты откуда знаешь? – удивился Ветер. – Письмо-то личное.

– Много ты понимаешь в политике! – хмыкнул Ворон. – У двух королей не может быть личной переписки, они – лица государственные. Письмо в самой главной советской газете было опубликовано, его вся страна читала.

– И чего в письме? – поинтересовался Ветер. – Про любовь?

– Про политику. Насчет того, что израильские войска уничтожают палестинские лагеря Сабра и Шатила в Западном Бейруте.

– Ни хрена не понял, – признался Ветер. – Почему самый главный в СССР и самый главный в США переписываются насчет Израиля, Палестины и Западного Бейрута? Им-то какое дело?

– Слушай, не понимаешь в политике – так сиди и не высовывайся, – рассердился Ворон. – Я тебе ликбез устраивать не нанимался. Мы сериал смотрим.

– Ладно, ладно, все, я заткнулся, – дунул Ветер. – Дальше рассказывай.

– Ну, Договор о всеобщем запрещении испытаний ядерного оружия я пропускаю, тем более что это и не Договор вовсе, а только его основные положения… А вот дальше – кошмар. В конце октября в результате давки на стадионе Лужники погибло около трехсот футбольных болельщиков. Представляете?

– Ужас, – согласился Камень. – Страшная трагедия.

– Вот, собственно, и все. А потом и Брежнев умер…

– Как это – все? – в негодовании воскликнул Камень. – Как это – Брежнев умер? А Николаша? Он же должен был тем летом школу заканчивать и в институт поступать. Что же ты такое важное пропускаешь?