Ричард Форд - Канада Страница 43

А меня вдруг охватил покой. Кто бы мог подумать? Рядом с отцом я чувствовал, хоть он и сидел за решеткой, что мне ничто не грозит. И я собрался спросить его о деньгах. Откуда они взялись.

— Мы принесли для тебя туалетные принадлежности, но отдать их тебе нам не разрешили, — сказала Бернер неуверенным, непривычно тонким голосом. Руки она держала за спиной. Не хотела прикасаться к прутьям решетки.

— О, туалет у меня тут имеется.

Отец глянул вбок, на лишенный крышки стульчак, с виду грязный и соответственно пахнувший, потом помассировал одно свое запястье, за ним другое и снова облизал губы, не сознавая, как мне показалось, что делает это. После чего протер лицо ладонями, зажмурился и снова открыл глаза.

— Когда тебя выпустят? — спросил я. Я вспомнил, как Бернер назвала наших родителей врунами, а следом мне полезли в голову и другие мысли. О Северной Дакоте. О синем летном костюме отца.

— Ты это о чем, сынок? — Он слабо улыбнулся мне.

— Когда тебе разрешат вернуться домой? — громким голосом спросил я.

— Когда-нибудь, наверное, разрешат, — ответил отец. Похоже, этот вопрос его не занимал. Он взъерошил пальцами волосы, совсем как в субботу в машине. — Вы на этот счет не беспокойтесь. Вам ведь вот-вот в школу идти, верно?

— Да, верно, — ответил я. Похоже, отцу казалось, что в тюрьме он сидит уже давно. Раньше он знал, когда начинаются занятия в школе.

— Вы с Бернер в шахматы друг с дружкой играете?

Сестре моей он пока не сказал ни слова.

— Где мама? — резко спросила она. Мы оба полагали, что родителей поместят в одну камеру. А следом Бернер спросила: — Вы правда банк ограбили?

— Вон там. — Отец указал большим пальцем на стену своей камеры, как будто мама прямо за ней и находилась. И прибавил: — Она со мной не разговаривает. Да я ее и не виню. — Он покачал головой. — Я с моей задачей не очень здорово справился. Надеюсь, вы, ребятки, не думаете, что со мной оно всегда так бывает.

На вопрос Бернер насчет ограбления он не ответил. А мне хотелось услышать его ответ, потому что я помнил, как несколько лет назад он сказал: «А я бы, пожалуй, попробовал».

— Не думаем, — сказала Бернер.

Он улыбнулся нам из полумрака камеры. Вы, наверное, полагаете, что если бы вам пришлось навещать в тюрьме вашего отца, то у вас нашлось бы что ему сказать, и нашлось немало. Бернер, к примеру, собиралась спросить у отца, не нуждается ли он в чем-нибудь, не должны ли мы позвонить кому-то — и если должны, то кому? Его родным? Адвокату? В мамину школу? Да и я не ощущал почти ничего из того, что ожидал ощутить. Тюрьма отменяет все — для того ее и придумали.

— Ладно, ребятки, заканчивайте, вам еще с матерью повидаться надо, — сказал стоявший за нашими спинами полицейский.

До коридора доносилась музыка, которую играло радио на его столе. Он понял, что сказать нам больше нечего, и решил избавить нас от неловкости. За окнами начался разговор. Баскетбольный мяч стукнул разок о землю и затих.

— Вон там далеко-о-о-о, далеко спутник летает, — сообщил мужской голос.

— Это кто ж тебе такое сказал? — поинтересовался другой.

Мяч застучал снова.

— Детям в тюрьму лучше не приходить, — сказал отец, вглядываясь в нас — с тревогой, как мне показалось. На лбу его вспухла вена.

— Это точно, — согласился полицейский. — Так ведь они ж тебя любят.

— Знаю. И я их люблю, — сказал отец так, будто нас рядом с ним не было.

— Ты не хочешь, чтобы мы позвонили кому-нибудь? — спросила Бернер.

Отец покачал головой.

— С этим пока подождем, — сказал он. — Я тут переговорил с адвокатом. Нас скоро в Северную Дакоту отправят.

Бернер ничего на это не ответила, я тоже. Школьный перстень отца все еще сидел на моем большом пальце. Я убрал руку с ним за спину — чтобы не пришлось о нем разговаривать.

— Мне и хотелось бы чем-нибудь порадовать вас, ребятки. — Отец сжал ладони, потом потер одной о другую. — Да только что я могу сделать хорошего, сидя здесь?

— Они это понимают, Бев, — сказал полицейский.

Тут бы мне и спросить про деньги, да я о них забыл.

Где-то зазвонил телефон, пронзительный звук пронесся по коридору, вдоль камер. Мы с Бернер несколько секунд простояли на месте. Не понимая, что еще можно сказать. Мы ведь с самого начала думали только о том, что должны навестить родителей, и ни о чем больше.

Полицейский положил ладонь мне на плечо, другую на плечо Бернер и стронул нас с места. Он понимал, что происходит.

— Да свидания, — сказала Бернер.

— Ладно, — сказал отец. С койки он не встал.

— До свидания, — сказал я.

— Ладно, Делл. Сынок, — сказал отец. На вопрос о банке он так ничего и не ответил.

37

Камера мамы находилась в самом конце тюремного блока и ничем не отличалась от отцовской — если не считать белой жестяной таблички, которая свисала с прутьев решетки на тонкой металлической цепочке. На табличке печатными красными буквами было написано: «САМОУБИЙСТВО». Пока мы шли по коридору, полицейский сказал, что особых удобств для «девушек» здесь не имеется. Все, что округ может предложить им, — это немного уединения.

Мама сидела на койке — такой же, как в камере отца, только матрас на ней был не рваный и набивка из него не вываливалась. Рядом с мамой сидела женщина, что-то негромко ей говорившая. В камере стояла еще одна койка. Покрытый пятнами стульчак был так же грязен, как отцовский.

— К вам дети пришли, Нива, — жизнерадостно сообщил полицейский.

Он подтолкнул нас вперед, а сам отступил к стене, оставив меня и Бернер почти наедине с мамой.

— Ну, давайте, — сказал полицейский. — Она вам рада.

— О боже, — произнесла мама и встала.

Очки она держала в руке, однако, подойдя к решетке, надела их. Она была такой маленькой. На лице ее появились какие-то пятна. Кончик носа покраснел. Белые теннисные туфли без шнурков и свободное темно-зеленое платье без пояска, застегнутое спереди на пуговицы. Казалось, что под ним и груди-то никакой нет. Глаза за очками выглядели большими и пристальными. Мама улыбалась нам как посторонним. Мой взгляд притягивала, естественно, табличка со словом «САМОУБИЙСТВО». Наверное, оно относится к той, другой женщине, решил я.

— И как вы только додумались прийти сюда? — сказала мама. — Я же сказала: ждите Милдред.

— Мы не знали, куда нам еще податься, — сказала Бернер. — Вот и пришли к тебе.

Мама протянула к нам руки сквозь решетку. Я, так и не успев поздороваться с ней, взял правую ладонь, Бернер левую. Мама стиснула наши. Она показалась мне еще более усталой, чем позапрошлой ночью, когда разговаривала со мной в моей комнате. Я сразу заметил, что обручальное кольцо она сняла, и меня это испугало. Вторая женщина была одета, как мама, — теннисные туфли, зеленое платье. Она была рослая, крепко сбитая. Это бросалось в глаза, даже когда она сидела. Теперь эта женщина поднялась с маминой койки, легла на другую и повернулась лицом к стене. Поворачиваясь, она постанывала.

— Мы принесли для тебя туалетные принадлежности, но отдать их тебе нам не разрешили, — сказала Бернер. — Мы думали, ты будешь с папой.

— Ладно, — сказала мама, продолжая держать нас за руки, улыбаясь, вглядываясь в нас. Говорила она негромко. — Мне здесь как-то очень легко. Странно, правда?

— Да, мэм, — сказал я.

Голос ее звучал нормально — так, будто она может сию же минуту выйти из камеры и начать прогуливаться, беседуя с нами, по коридору. Встреча с ней поразила меня сильнее, чем встреча с отцом, отнюдь не производившим впечатление человека, которому в тюрьме ну никак не место. И при этом чувствовал я себя здесь каким-то ненужным, неспособным просто смотреть на вещи. У меня не шло из головы ее обручальное кольцо, однако спрашивать о нем я не хотел.

— Когда ты отсюда выйдешь? — требовательно спросила Бернер. Она плакала, но старалась удерживать слезы.

— Какое-то время мне здесь пробыть придется, — ответила мама. — Мы с моей подругой как раз об этом и говорили.

Она оглянулась на крупную женщину, которая лежала лицом к стене, дыша глубоко и размеренно. Одна ее нога покоилась поверх другой.

— Я пыталась дозвониться до вас, — продолжала мама. — Мне разрешили позвонить только один раз. Вы не ответили. Наверное, выходили куда-то.

Она поморгала, глядя на нас сквозь очки. От нее пахло потом. Обычный ее запах. А от тюремного наряда мамы веяло накрахмаленной чистотой.

— Что теперь будет с нами? — спросила Бернер. Слезы уже текли по ее щекам, подбородок подрагивал. Снаружи, на улице, проезжали мимо тюрьмы машины. Одна из них загудела. Это «снаружи» находилось так близко от нас. Мне не хотелось, чтобы Бернер плакала. Слезами ничему не поможешь.

— Куда мы поедем? — спросил я, вспомнив о мисс Ремлингер, которая должна была приехать и забрать нас из дома.