Наталья Лебедева - Миксы Страница 43

В квартире снова стало тесно. Было понятно, что Лев и Лера не задержатся надолго, но всё равно с их приездом начались передвижения и перестановки. Валерик вернулся в проходную мамину комнату, Лев и Лера стали жить с Даней в маленькой... И всё происходило молча, тихо, спокойно. Так, как будто в квартире кто-то умер. Как будто все здесь умерли. И только Даня шумел, как ему и положено. Сначала он заболел, и было совершенно неясно, связано ли это в переездом родителей, или просто так совпало... Он три дня лежал пластом, сонно прикрыв глаза, и боролся с высокой температурой, а потом стал выздоравливать и как-то вдруг сразу заговорил, прибавив к обычным своим пяти-шести словам целый арсенал разнообразной лексики. Он выговаривал слова как попало, не справляясь со множеством звуков, меняя местами буквы и даже целые слоги, но мог выразить теперь почти всё, что хотел. И снова было неясно, связано ли это с приездом мамы и обретением отца, или нет.

Валерик боялся, что малыш не вспомнит Леру и не примет Льва, но Даня чурался их только первое время, до болезни. Он привык к тонким Лериным ладоням, избавляющим его от жара, и к сильным рукам Льва, перекладывающим его на свежие, холодящие простыни. А когда болезнь отступила и Данин взгляд стал осмысленным и ясным, он стал сначала внимательно наблюдать, а потом вдруг толкнул ложку с лекарством, разлил микстуру по одеялу и приник к Лере всем телом, как умеют только кошки и маленькие дети. Он висел на ней несколько дней, как детёныш опоссума или маленькой обезьянки. Он просыпался ночью и проверял, тут ли она, и плакал, если ей случалось отойти. Лера тоже плакала почти всё время, а Лев был рядом: молчаливо и надёжно.

И мама сказала Валерику:

– Почему бы нам не съездить на дачу?

Они не хотели мешать.

Валерик уже забыл, как хорошо на даче. Лес встретил его непривычной свежестью и отточенной тишиной. Закружилась с непривычки голова, и ключ не захотел поворачиваться в замке с первого раза.

Валерик стоял во дворе, подняв к небу лицо, впитывая запахи и звуки, а мама деловито прошла в дом и сразу принялась что-то делать там: расставлять, проветривать, наводить порядок. Сразу вдруг показалось, что это их дом и их место. Мысль была удивительной, потому что Валерик не думал так даже когда был мальчишкой.

Он уселся на половинке бревна и провёл рукой по тёмному волокнистому дереву. Подумал об арцирии... И вдруг увидел на краешке крохотный спутанный клубочек спорангиев. Он только готовился выпустить споры и казался даже сыроватым. И это была арцирия, но такая, какой Валерик не видел никогда в жизни. Она не была песчано-жёлтой, или даже медово-жёлтой. Она была ярко-оранжевой, с синей тенью, прячущейся в изгибах капеллиция: такими бывают с изнанки моховики и козлята. Валерик боялся даже вздохнуть. Он бросился в дом, к ноуту, не обратив внимания на маму, которая готовилась мыть кухонное окно.

В ноуте был определитель, где значилось тысячи две миксомицетов. Валерик приплясывал перед ним в нетерпении, ожидая, когда Виста откроет свой зеленоватый занавес. Он защитил диссертацию, всего-навсего описывая виды, встречавшиеся в области. Миксомицеты ему попадались давно известные. Он фиксировал, что они живут и здесь, и на этом работа его заканчивалась.

Поле деятельности было широкое, и польза для науки – ощутимая, но удовлетворения от работы не прибавлялось. Ему нечего было бы делать, если бы кто-то другой прошёлся по местным лесам и зафиксировал, что и здесь тоже водятся самые обычные фулиго сепсис и коматриха негра. Но такого – такого микса Валерик ещё не встречал. И он ждал, пока загрузится определитель. Ждал и боялся, что снова нашёл что-то обычное, что постоянно встречается где-нибудь в Азии. А если не в Азии, то в Европе, но чуть севернее или, наоборот, южнее. Хотелось открыть и описать новый вид, но надежды на это почти не было.

В Российском определителе оранжевой арцирии не оказалось. Замирая от волнения, Валерик воткнул в ноут новенький модем и запустил эксплорер. Слушая, как скворчит на сковородке картошка, он искал по всем известным ему определителям и ничего подобного не находил. В желудке поселился мятный холодок. Картошки не хотелось – хотелось открыть что-то небывалое и новое. Переключиться с нудной, хоть и необходимой работы на что-то блестящее и прорывное.

Кузнечики в траве стрекотали совсем по-вечернему, когда он оторвался от монитора. Ни в одном определителе не было оранжево-синей арцирии.

– Мама, – сказал Валерик, – поздравь меня. Кажется, я открыл новый вид миксомицетов.

– Значит, ты будешь доктором наук? – спросила она, заискивающе улыбаясь.

Они вернулись домой спустя два дня. В прихожей стояли собранные чемоданы: Левченки собирались уезжать. Лев подсуетился, нашёл знакомых в ЗАГСе, и их срочно расписали, хотя Валерик предполагал, что их расписали бы и так, по закону, безо всякой суеты, потому что был общий ребёнок и ни одна из сторон этого не отрицала. Теперь они собирались в Москву, оформлять документы там, а потом дальше, за границу, к Лёвкиным исследованиям, в его квартиру, в его стабильную жизнь. Данька казался счастливым и всё жался к маме, хотя уже меньше..

– Вы приезжайте, – попросил Валерик, и они пообещали приезжать, хотя, наверное, из вежливости соврали.

Ему было грустно и легко одновременно, и оба этих чувства были стократно сильнее, чем тогда, когда он отдавал Сашу Ляле и Лёле.

Вообще, все эти дни Валерика преследовало странное ощущение: словно он вот-вот выберется из лабиринта. Он вспоминал японские опыты над миксами, и ему казалось, что он выходит, уцепившись за хвост плазмодия, который ползёт на запах еды.

Миксы рисовали японцам идеальные схемы железнодорожных маршрутов. Кажется, и Валериков маршрут выстроился не без их участия. В том, как он поступил с детьми тоже была математическая – миксоматическая – точность, и даже безжалостность. Будущее малышей стало чертовски неопределённым, впрочем, таким оно было и раньше – но теперь они по крайней мере были расставлены по надлежащим местам.

Валерик думал об этом, а потом неизменно переключался на мысли о миксомицетах – не аллегорических, а таких, какими они были в природе. Чем дальше, тем больше он задавался вопросом, как они это делают? Как простое соединение клеток, не пронизанное нервной системой, принимает решения? Как клетки договариваются, куда ползти, и, главное, как ползут, если движение зависит от точнейшего распределения функций между участками этого временного тела? Как распределяется материал при строительстве плодового тела? Почему миксамёба отвергает одного партнёра и принимает другого?

Он много работал. И прежде всего, конечно, описал новый микс. Место и время находки, орнаментация перидия, чешуйки, форма, размеры... Отправил статью в научные журналы, написал исследователям в Питер. И это было всё. Прошло приятное возбуждение новизны, арцирию всюду включили и везде зафиксировали, связанные с этим приятная суета и осознание собственной научной значимости улеглись. Валерику хотелось ещё – ещё что-то открыть и снова почувствовать себя заметным.

Он поехал со студентами на полевую практику и нашёл ещё два вида миксомицетов, ранее описанных, но в средней полосе России не замеченных. Но это было уже не то. Это была рутина, а хотелось подвига.

Валерик уже едва выносил кисловатый запах бревенчатой избы, в которой находились помещения ботанического сада. Тут было тесно и довольно темно. Горы бумаг нависали над компьютерами, под столом путались в ногах коробки с неразобранными образцами. Мешки с посадочным материалом и инструменты стояли в узких проходах. Всё было старым: и лампы советского образца, и просиженные стулья с рваной обивкой, и скрипящие столы, и компьютерные мониторы с огромными выпирающими задницами. Вся красота была снаружи, где сад был разделён на живописные участки в стиле русской усадьбы или итальянского патио, и где лужайка под полотняным шатром была вытоптана так тщательно, что, казалась заасфальтированной – тут проводились свадьбы.

Все полученные со свадеб деньги уходили на дальнюю, запретную для посетителей часть сада, где не было так красиво, но где жили на небольших полянках невзрачные эндемики и неброские редкие виды, и где разбит был в глубине аптекарский огород – дань ботанической традиции, предтеча всех ботанических садов.

Валерик сидел перед компьютером над чашкой с остывающим чаем и шептал:

– Конничива, о-гэнки дэс ка? Конничива, о-гэнки дэс ка? – стараясь выговаривать верно и выдыхать после "дэс" легчайшее "у", почти не слышное, но, кажется, всё же необходимое.

Он отдыхал после садовых работ: плечи и руки ныли от усталости, голова почти не соображала, тело чесалось от пота и летней пыли, и рабочие брюки ощущались грязными. На коленях лежал учебник японского. Если кто-то проходил мимо стола, Валерик чуть наклонялся вперёд, чтобы скрыть книгу.