Наталья Лебедева - Миксы Страница 42

Это было как справедливое наказание. Всё здесь сегодня было как справедливое наказание для Льва, и он терпел, сжав зубы.

– Мы с мамой зовём его Даней, он уже привык, хотя по метрике, ты знаешь, его имя Валера. Но я решил, что хватит уж...

– Да, да, ты прав, – Лев кивал головой, глядя на сцепленные руки, бессильно свисавшие меж коленями и похожие на люльку маляра, забытую на стене огромного дома.

– Я должен был тебя вызвать, – продолжил Валера. – Просто чтобы ты на него посмотрел. Посмотрел и решил, хочешь ты, чтобы он был тебе сыном, или нет.

– А Лера?

– Лера в Москве, у родителей.

– Давно?

– Год.

– Общаешься с ней?

– Да. Она пишет.

– Как она?

– Ну... Наверное, не очень. Хотя старается держаться.

– Она его тоже... бросила?

– Нет. Она поехала искать себя. Она так считает. Хотела поступать в театральный.

– Поступила?

– Нет. И в том году – нет, и в этом, кажется, тоже. Но она снимается. В кино. Ходит по кастингам, всё уже там знает. Сериалы, эпизоды...

– Успешно?

– Нет. Конечно, нет. Она пишет каждый раз, где смотреть. Я смотрю. Видел её в судебной программе в роли плохой матери: у неё там сына отбирали. И в детективе видел, в роли проститутки. Плохая актриса. Никудышная. Она больше похожа на проститутку, когда не играет. Вот тогда у неё отчаяние в глазах настоящее. И желание, чтобы её обидели. Чтобы она имела право себя жалеть. Такое ощущение, что она стесняется жалеть себя просто потому, что ты её бросил. Ищет более веских причин. Но ты у неё всё ещё болишь – как ампутированная рука.

– Я?

– Ты, конечно, ты. Ты её любишь?

Лев судорожно вздохнул, поёрзал на стуле. Его сцепленные руки шевельнулись между коленями, как малярская люлька от сильного порыва ветра.

– Нет? – Валерик наклонился к нему и замер, опершись на стол. Чай в чашках пошёл лёгкими волнами. Серая ряска порвалась о ручки чайных ложек.

– Всё сложно, – ответил Лев.

– Всё могло быть сложно, когда у вас не было ребёнка. Теперь нужны простые и понятные ответы. Как в первом классе. Два плюс два и собака через букву О.

– Ты жёсткий. Даже жестокий, – Лев поёжился, поднял руки, провёл ладонями по лицу, словно стряхивал воду после купания. – А я думал, ты тюха.

– И меня не любил, значит, да?

– Тебя любил – даже самому странно. И теперь люблю. И тебя, пожалуй, больше всех. Как брата, конечно. Именно как брата. Я же помню маму. Помню хорошо. Она умерла-то, когда я уже большой был – достаточно большой. И так всё очевидно поменялось после. Отец стал как чужой. Ну, я был накормлен, напоен. И он следил, чтобы я шёл в школу, а из школы – домой. Собственно, всё. Это я сейчас понимаю, как мне было одиноко. Тогда – не понимал. Тогда я только фантазировал, что вот мама вернётся, или ещё что-то произойдёт... вроде чуда. Мне было по барабану, что отец женится – вот как это ни странно звучит, но я помню, что для меня это тогда так и было. Я только услышал, что у меня будет брат – и всё. На остальное мне было наплевать. Брат! Так гордо звучит в русском, да? Так твёрдо. Ты таким для меня и был. Вот каким я тебя придумал тогда, таким ты и был. Несмотря на расхождения. Я так в тебя верил, что разницы не замечал. Только когда появилась Лера – прозрел. Подумал, что ты тюха. Тюфяк. Ни мышц, ни характера. Мямлишь, мямлишь... Стесняться тебя начал. А тут Лерка. Такая... Такая особенная для меня. Маленькая, а как будто уже взрослая. Как женщина. На твоём фоне было легко нравится. Но так стыдно было этим пользоваться. И я как будто даже стал сильнее тебя любить...

– За мою ущербность.

– Нет.

– Да. Именно так. Из жалости, из чувства вины. В компенсацию собственных комплексов. Что ж, так бывает. Не врать же из политкорректности. Лучше уж как есть.

– Ну и конечно, я увидел, как ты на неё смотришь. Как ты на неё смотрел! Разве я мог её у тебя отобрать? Я хотел, чтобы она меня возненавидела. Игнорировал её. Доводил.

– Но отобрал же.

– Она сама. Она цепкая, и – сам знаешь – если ей кто-то нужен, она его добудет. И так всегда было: я был с ней, и я ненавидел себя за то, что точно понимал: всё делаю неправильно. Потом меня пригласили работать... Я дал согласие за неделю до того, как узнал о ребёнке. Всё было решено – и боже мой, какое это было облегчение! Я знал, что уеду и не буду её видеть. И не буду её у тебя отнимать. И не будет того чудовищного положения, когда у меня всё: Лера, ребёнок, семья – всё! А ты только рядом и просто смотришь, как мы счастливы. Я бы и раньше всё прекратил, но я не мог, пока жил тут. Уехать бы мне раньше...

– Так ты мне её оставил? Их оставил – мне? Чтобы я хоть кусочек урвал? Чтобы у меня была Лера, семья и всё, как ты это назвал? А почему?

– Потому что я тебя люблю. Ты мой брат.

– Брат Кавель. Убитый и убивающий.

– Что?

– Ничего. Это Лера однажды... Икнула. Но не поэтому. Потому что ты уверен, что я навсегда останусь один, и у меня не будет ни семьи, ни детей, ни нормальной работы. Потому что ты смотришь на меня и видишь: животик дряблый, и сальная кожа, и лицо как блин, и волос почти нет. И ты понимаешь, что сам бы мной побрезговал, и что позариться на меня может только какая-то убогая... А убогой ты меня не отдашь, потому что любишь. И ты мне кинул кость, отдал самое лучшее, что имел, красавицу с ребёнком. Но это как если бы ты в детстве подарил мне вертолёт на пульте без пульта. Ни тебе, ни мне, ни вертолёту никакого удовольствия. Всё пылится, ржавеет, трескается – и никто не играет. А знаешь что? Я не такой уж монстр. И я могу быть счастлив за вас. Смотреть на ваше счастье и быть счастливым без чёрной зависти. Ну, может быть, с лёгкой грустью – потому что я и не святой. И я могу ещё обзавестись семьёй, потому что любят не за живот, и не за лицо, и не за характер, а за что-то другое, за что-то человечески-непонятное, и я не знаю, за что. Но ведь любят же.

– Но я же... Я же и не...

– Ты, конечно, так не думал. Но ты так делал. И если ты оставил Даню мне в утешение, то пора его уже забирать. Он не игрушка, да и я не сильно утешился. Ты любишь Леру?

– Да. Любил. Теперь не знаю.

– Решай. Потому что она пока ещё держится. Надеется на чудо: что актёрский талант возьмёт откуда-то да и возьмётся. Работает. Не пьёт. И мужчин у неё, кажется, не было. Но это не надолго. Скоро она перестанет себя обманывать и съедет от отчаяния с катушек. И мы её не вернём.

– С катушек? Сойдёт с ума?

– Ну, я не так выразился, хотя, думаю, она может и это.

– А что? Что тогда? – Лев наклонился вперёд, и его сцепленные малярской люлькой ладони выгнулись и стали похожи на цирковую страховочную сетку. Валерик поймал себя на мысли, что всё время смотрит на эти ладони и на колени, на ткань светло-серых летних брюк и сбегающую вниз стрелку: почти разглаженную от натяжения на сгибе, а потом резко-острую и бросающуюся вниз, словно в отчаянии. Лев снова тряхнул своими наизнанку вывернутыми ладонями. От напряжения они пошли жёлтыми и красными пятнами. – Что?

– Думаю, сначала это будут мужчины. Много, беспорядочно... И это будут плохие мужчины – как способ наказания. Потом кто-нибудь изобьёт её до полусмерти, покалечит... Или она найдёт себе какого-нибудь полуживого наркомана, который будет тянуть из неё все соки и наградит неизлечимой болезнью. Тогда она сможет жалеть и ненавидеть себя в полной мере: обречённая на смерть, но больная по собственной вине. Ведь и в самом деле: ну что за повод для самоедства, если любимый мужчина бросил тебя и твоего ребёнка? Что за трагедия? Такие штуки случаются каждый день со многими женщинами. С чего бы ей себя жалеть? С чего бы ей себя ненавидеть и думать, что ты бросил своего сына из-за неё? Она же такая, как все. Ну а когда она сможет официально поставить на себе крест, она начнёт пить. Не ради удовольствия, а ради саморазрушения, потому что у неё не хватит смелости наложить на себя руки.

– Ты специально пугаешь меня? – вывернутые ладони качались, будто с них только что спрыгнул сорвавшийся с трапеции гимнаст.

– Нет, – Валерик мотнул головой. – Я знаю её. Я с ней жил. Я с ней даже спал...

– Она спала даже с тобой?!

– Даже... Ты всё-таки жалеешь меня. Я тебе всё-таки жалок. А так не хотелось в это верить.

– Нет, но... – ладони разлетелись по сторонам, сетка распалась, гимнаст упал на опилки манежа.

Лев привёз Леру через неделю. На ней было бирюзовое платье псевдофольклорного стиля: с широкой разлетающейся юбкой и воланами вместо рукавов. Платье очень бы пошло прежней Лере: оно поблёскивало, как её прежние волосы, было округло-воздушным, как её прежние формы, и цвет его был цветом её прежних глаз. Теперь внутрь платья вставили другую женщину, и вся эта конструкция выглядела так же фальшиво, как старая игрушка с новой набивкой: кажется, ничего не изменилось, только исчезло наивное выражение милой когда-то мордочки. Всё стало натянутым и плотным, будто пришитым к реальности намертво.