Энтони Дорр - Стена памяти (сборник) Страница 44

Золото и серебро конфискуют. Водительские права аннулируют. Копченая селедка исчезает, от масла и фруктов остаются одни воспоминания. Фрау Коэн начинает экономить бумагу, так что Эстер приходится рисовать на полях газет и книг. Она рисует великана, накинувшего сачок для бабочек на кукольных размеров город; рисует исполинскую ворону, крушащую клювом жилые дома.

Да-да, Мириам, конечно, уверенно успокаивает подругу Эстер, нас всех скоро депортируют. Место, где нас примут, непременно найдется. Глядишь, в Канаде, в Аргентине, в Уругвае… Тут ей представляется, как Нэнси Шварценбергер садится после рабочего дня с десятком других эмигранток и они передают друг дружке из рук в руки дымящиеся тарелки с едой. Она рисует огни свечей в канделябрах, отражающиеся от сверкающей посуды.

Ноябрь 1938 года. Эстер и Мириам сидят в местной кондитерской, где несколько обитых дерматином выгородок, и глядят на три квадратика шоколада, лежащих на столике перед ними. Первый раз за четыре дня фрау Коэн позволила им выйти из дома Хиршфельда. Такое впечатление, что каждый входящий в заведение покупатель знает что-то новое: завтра будут жечь синагоги; Еврейская транспортная компания будет подвергнута ариизации{115}; все взрослые мужчины в квартале будут арестованы.

Вбегает запыхавшийся старик, кричит, что какие-то молодчики в сапожищах и с нарукавными повязками бьют стекла в обувном магазине на Бендерштрассе{116}. Все разговоры в кондитерской затихают. Не проходит и десяти минут, как все посетители исчезают. Эстер ощущает знакомое предчувствие, которое нарастает, подбирается к горлу.

– Нам надо идти, – говорит она Мириам.

Тучный кондитер сидит за своим прилавком напротив Эстер и Мириам. Его лицо становится бледным и застывшим, как кусок кварца. Временами он испускает хорошо слышимые стоны.

– С кем он там разговаривает? – шепотом спрашивает Мириам.

Эстер тянет Мириам за рукав. Кондитер смотрит в никуда.

– Я слышала, что его домашние уже уехали, – шепчет Мириам.

– Мне что-то нехорошо, – говорит Эстер. Вынимает из кармана бутылочку с антиконвульсантом и капает себе на корень языка три капли.

По улице проносится шайка подростков на велосипедах; сгорбившись и приникнув к рулю, они изо всех сил жмут на педали, а за одним из них вьется длинное красное полотнище со свастикой.

Звонит телефон, висящий в кондитерской на стене. Раздается пять, шесть звонков. Но кондитеру не до телефона, его внимание приковано к окну.

– Почему он не подходит к телефону? – шепчет Мириам.

– Идем, надо идти, – откликается Эстер.

– Ему, наверное, нехорошо.

– Ну пожалуйста, Мириам!

Телефон продолжает звонить. Девочки смотрят. И прямо на их глазах кондитер вынимает из кармана бритву и перерезает себе горло.{117}

Эстер с Робертом едут в «ниссане» его отца в супермаркет «Фудтаун», как вдруг она слышит, что справа от нее с громом приходит в движение локомотив. Рефлекторно бросив взгляд в окно автомобиля, видит шоссе № 20, вдоль которого не только поезда уже много десятилетий не ходят, но на котором и машин-то нет, лишь приятный свет позднего утра, падающий на заросшую бурьяном обочину; тут ее ноги цепенеют, воздух в машине пропитывается запахом кислятины, а фонари, ярко вспыхнув всеми цветами сразу, бесповоротно гаснут.

В себя Эстер приходит уже в неврологическом центре в Кливленде. На голове пластиковая шапочка с десятками электродов электроэнцефалографа. На кресле в углу спит Роберт, надев на голову капюшон фуфайки и так туго стянув его шнурком, что видны только нос и рот.

Медсестра в голубеньком халатике объясняет Эстер, что у нее был абсанс, длившийся почти три часа.{118}

– Но уж теперь-то вы вернулись, – говорит медсестра, похлопывая Эстер по руке.

Проснувшись, Роберт то играет в какие-то видеоигры, уставившись в экранчик телефона, то по телевизору, стоящему в другом углу палаты, следит за ходом очередной телеугадайки. Дважды ведет долгие, хотя и несколько односторонние переговоры с родителями, которые в Китае. Она в порядке, папа. Да вот, прямо здесь. Сейчас ждем результаты анализов.

Вечером к постели Эстер присаживается рыжий невролог. Роберт зачитывает ему вопросы, которые у него печатными буквами записаны на обрывках овощного бумажного пакета. Доктор невозмутимо на них отвечает. По его словам, повреждение, или, как медики это называют, лезия, всегда имевшаяся у Эстер в гиппокампе{119}, с тех пор как в прошлый раз проводили сканирование ее мозга, стала почти в два раза больше. Почему лезия растет, никто не знает, но именно она, конечно же, ответственна за то, что приступы стали более тяжелыми. Придется, видимо, пересмотреть медикаментозную программу: увеличить дозы, добавить нейростероиды. Надо будет ее понаблюдать – что-нибудь с недельку. Может быть, дольше.

Эстер всего этого почти не слышит. Вокруг все кажется каким-то водянистым, бесцветным и лично к ней отношения не имеющим; под действием лекарств ей кажется, что она смотрит словно сквозь очки, залитые водой. Время замедляется. Она слушает, как Роберт играет в свои электронные игры; раздающиеся при этом попискивания звучат анальгетически. Сквозь потолок и черепицу крыши она смотрит, как босоногие девочки срывают с диких яблонь маленькие розовые яблочки и быстро, с жадностью их съедают; бродят там, бледные и странные, в одном исподнем – вон ребра как торчат, все наперечет; бредут нога за ногу по изувеченным улицам, при этом самая младшая то и дело спотыкается, потому что на ней туфли, которые ей велики; постепенно всех поглощает туман и непрекращающаяся внутренняя пульсация – то ли это бьется сердце у самой Эстер, то ли, сотрясая весь корпус, работает какая-то больничная машинерия.

Около полуночи Роберт покидает Эстер и, быстро преодолев на «ниссане» пятьдесят миль, из Кливленда попадает обратно в Джениву, где садится один в большой родительской кухне. Его товарищи по колледжу в сотнях миль, а с соучениками по местной средней школе он отношения не поддерживает. Ему, наверное, следовало бы почитать что-нибудь по истории, позаниматься курсовиком, обработать те беседы с бабушкой, что у него уже записаны. Вместо этого он досматривает половину телефильма про путешествие двух подростков в прошлое и одновременно ест разогретый суп из консервной банки. Во дворе за окнами сквозь деревья проглядывает луна.

Из Китая звонит мать, говорит, что бабушке понадобятся всякие мелочи, как, например, зубная щетка, таблетки от холестерина, нижнее белье, что-нибудь почитать…

«Нижнее белье?» – переспрашивает Роберт, но мать, сидящая в это время на складном стульчике в Государственном центре временного пребывания детей в Чанша (где в этот момент два часа дня), непреклонна. «Просто сделай это, Роберт», – говорит она.

О лампочку, горящую над крыльцом дома Эстер, бьются мотыльки. В коридоре пусто и пахнет сыростью. Роберт тщательно вытирает подошвы кроссовок; проходит через бабушкину кухню – в тысячный раз уже, наверное. Но сегодня ему здесь как-то неуютно: чего-то словно не хватает, жизненно важного.

Он кладет в сумку кофту, какие-то штаны, пару тапок. С прикроватного столика берет книгу – это роман, между страниц которого заложена бумажка размером с библиотечную карточку. Роберт ее вытаскивает.

На одной стороне смазанный карандашный рисунок: дом, весь поросший травой – трава и на крыше, и в желобах водостоков… Пять этажей, два слуховых окошка. Двор тоже весь заросший; бурьян, будто во дворе ему стало тесно, расходится и по улице, изрытой ямами и поросшей кустами.

На другой стороне карточки имена и даты рождения двенадцати девочек. Карточка выглядит старой: бумага пожелтевшая, текст выцвел.

«Имя» значится над первой графой таблицы, потом «Дата рождения», «Дата депортации», «Место назначения». И дата депортации, и место назначения у всех одно и то же – 29 июля 1942 г., Биркенау.{120}

Роберт читает имена сверху вниз. Элен Шойренберг. Бела Кон. Регина Гольдшмидт. Анелора Гольдшмидт. Анита Вайсс. Зита Деттман. Инга Хоффман. Герда Копф. Эльза Дессау. Мириам Ингрид Берген. Эстер Грамм.

В августе 1939-го еще одну приютскую девочку, Эллу Лефковиц, депортируют в Румынию. Ей семь лет. Через неделю решается участь Матильды Зайденфельд – ее высылают с каким-то десятиюродным дядей в город под названием Терезиенштадт.{121}

– Говорят, это город-курорт с минеральными водами, – бормочет себе под нос Матильда.

На последнем свободном листке бумаги Эстер рисует улицы, вдоль которых расположены курящиеся паром открытые бассейны и мраморные здания купален, между которыми высокие медные столбы со светящимися хрустальными шарами на верхушках. Рисунок она подписывает: «Матильде на память» – и всовывает ей в чемодан.