Григорий Ряжский - Дети Ванюхина Страница 44

И снова оба они ошибались. Потому что удивление мудрого сына Ивана оказалось столь велико и непредсказуемо, и не вследствие той ужасной правды, которую они решились выложить ему через восемнадцать лет, а лишь по причине, что оба несчастных родителя — и Ирина, и Марк Самуилович — сумели поставить самих себя в столь дурацкий — как это по-русски здорово говорил Макс, слово такое странное, но сильное очень и острое, а, да! — неудобняк, — что пришлось почему-то плакать и испытывать страдания по несущественному совершенно поводу — случайному развороту ДНК, некоей хромосомной зависимости, определяемой хаотическим фактором соединения клетки и подручного оплодотворительного материала. И это не имеет ни малейшего ровным счетом значения ни для кого, вернее, именно это и имеет определяющее значение для всех и каждого, в частности полное соответствие события и факта в результате функции аттрактора, с высочайшей точностью укладывающегося в нужный раздел теории хаоса. Иными словами, имеет место то, что и должно было произойти при неслучайном столкновении случайных событий, о’кей? Любой другой вариант есть фикшн, для него не имеется необходимых условий и составляющих события, таким образом, он не мог состояться никогда, как не мог, наоборот, не состояться тот, которым мы в итоге располагаем, так что все — гипер, как говорит мой новый друг Макс, мой новый перец, крендель и чувак. Это значит, что мне неинтересно даже, кто есть мои риал пеарентс, то есть естественные родители, биологические, если они есть, потому что я люблю тебя, мамми, я люблю тебя, дэд, — он снова развернулся и посмотрел на стену, — и я люблю тебя, грэндпа Сэм, вместе с Торри Вторым, который на бэкйард, где сирень.

Напоследок он спросил у полуобморочных родителей, ведя себя как человек, честно отслушавший пустяковую историю трагического семейного прошлого и не собирающийся совместными усилиями размазывать ее до соплей:

— Макс Ванюхин имеет ко мне родственную связь?

Оба синхронно кивнули и в один голос ответили:

— Брат-близнец.

— Так я и думал, — удовлетворенно кивнул Айван, получив очередное подтверждение чему-то своему непонятному. Понятная, впрочем, часть размышлений молодого человека с неудобными в управлении конечностями левой стороны тела была доступна тоже лишь ему одному. Как и редкие исключения в стройной и отлаженной теории любимого им хаоса. Но об этом он предпочитал в этот раз не распространяться, потому что сам не был абсолютно уверен, что его математика в этой части пространства является высшей.

Спать он отправился сразу после биографических открытий, дав возможность родителям побыть наедине. Что они и сделали, проведя в своей спальне самую счастливую ночь в жизни, если не считать той самой, в день примирения со старым Лурье после четырехлетней войны, когда зачался мертворожденный ребенок, которому они даже не успели дать имя.

На другой день Айван появился у Макса уже в качестве родного брата.

— Я только вчера узнал, — сообщил он с порога и обнял Макса правой рукой. Макс же, поначалу не очень понимая, как себя следует вести в новой ситуации, в тот же миг ощутил, что ему доставляет удовольствие стоять так в обнимку с новым родным человеком, его кровным близнецом, неотличимым от него, кроме некоторых деталей.

«Как же так вышло, — думал он еще вчера и никак не мог понять, — у меня есть брат, родной брат-близнец, совершенно здоровый и очень вдобавок умный. Ну, рука там немного и хромота почти незаметная, ну и что с того? А мама и отец отдали его чужим людям, у которых он выздоровел и стал вдобавок математическим вундеркиндом. Для чего же они так сделали? Они же могли хотя бы попробовать его полечить, ведь у этих же получилось, у Ирины Леонидовны с Марком Самуиловичем, которые Лурье». И неясно было Максику, где пролегала в его семье линия справедливости. Ну, а уж она невольно прихватывала с собой и искренность прошлую и настоящую, путала следы в определении честности семейной и вытаскивала на свет божий ранее неизвестную ему фамильную правду, которая вовсе теперь, получается, таковой не была, а была совсем наоборот. Вспоминаться начали и другие подробности и странности в мамином поведении и отцовской отстраненности от прочих Ванюхиных, которые раньше не очень были заметны, но выплыли на поверхность жизни теперь, когда не стало ни отца, ни, по сути, матери. Макс спрашивал сам себя, путался, не мог сформулировать важные для себя вопросы, но если ему это и удавалось, то в собственных ответах на них он терялся безнадежно и беспросветно, поскольку многое никак не хотело сходиться, очень многое.

Первую пару часов они с братом слушали музыку, которая нравилась Максу, но выяснилось, что Айван почти ничего об этом не знает и разбирается весьма слабо. Но зато с удовольствием слушает какого-то Вивальди, а особенно торчит от русского композитора по фамилии Шнитке, который живет в Германии и пишет нелюдскую музыку. Про музыку такого русского, уже в свою очередь, почти ничего не знал Макс, но кое-что все же слышал — например, что это полное говно, которое торкнуть способно только обкуренного, а так — пис оф ш-ш-ит.

В общем, русско-английское общение их продолжалось часов до трех, когда обоим захотелось есть. И к этому моменту, как раз по пути на кухню, Макс вспомнил про разговор, который провел с ним накануне Дмитрий Валентинович, папин соратник. Об этом и поведал брату. Айван отставил в сторону банку с колой и задумался.

— Это очень интересно, то, что ты мне рассказал, — сказал он, пребывая в состоянии задумчивости. — Это открывает новые возможности в разработке теории хаоса на собственном испытательном полигоне.

— Кого? — не понял Макс. — Какие испытания?

— Не важно, — отмахнулся брат, — главное, что это абсолютно уникальный шанс подкрепить теорию и проверить, как она соотносится с реальностью. Особенно в такой нестабильной сфере. Другими путями так близко к этому не подберешься, только эмпирически. — У него загорелись глаза. — Макс, ты не должен ничего подписывать, пока я не исследую первичную матрицу, о’кей?

Макс, пребывающий в легком шоке от услышанного, пожал плечами и согласился:

— Ну ладно, если ты хочешь, о’кей, не подпишу.

Милочка приехала на Плющиху, как и собиралась, после того как помогла маме Поле вымыться с помощью двух тазов. Но даже и на этот раз Полина Ивановна не пожалела, что годами отказывалась от Шуркиных благодеяний — сколько раз тот предлагал матери перебраться где получше: ну не хочешь в Москву, говорил, давай в Пушкине квартиру куплю, жить будешь, как все нормальные люди, как белые, с водой горячей, унитазом и японской микроволновкой. А хочешь, говорил, дом перестрою, все коммуникации мастера протянут, кроме газа, — здесь ветки нет для отпайки. Нет, отвечала, не надо этого ничего, не люблю, говорила, с курами хочу и керосином, запах этот люблю, еще со времен бабкиных люблю, матери моей, твоей бабы Веры-покойницы, когда в сенях картохи жарятся на натуральном сале, не на электричестве чтоб даже, а на живом огне, на керосиновых фитилях, без вреда и обмана.

Раньше мать ходила в баню, по субботам, вместе с пушкинской своей товаркой, бабой Пашей Бучкиной. Теперь же такое неблизкое путешествие, учитывая нестабильное состояние ее, могло обернуться любой неожиданностью, да и сама Полина Ивановна понимала, что теперь это роскошь. Плакала она в последние дни меньше: выплакала, наверное, из себя все до остатка. Но настроения тоже не прибавлялось. Очень переживала за Нину, хотя поверить не могла, что с ней будет худо, верила в Ниночкино природное равновесие и душевный покой. За Милочку она теперь переживала меньше, страсти пагубной ее не улавливала вроде, но некоторое волнение оставалось все же, как будто кто-то подсказывал ей изнутри, что не все с дочкой ладно. А что — не все, хорошо понять не получалось, старость мешала докопаться и мысли о всяком другом.

Приехать пришлось без звонка — так и так, ей надо было в тот район, в Малый Власьевский: комплект ключей еще оставался — не успела тогда в сарае Шурику в морду его швырнуть наглую, раньше долбануть по башке получилось в отместку за ублюдка по Михеичевой линии. Или за выродка.

Охрана позвонила снизу, когда братья приканчивали очередной запас из холодильника.

— Понимаешь, Макс, — говорил дожевывая Айван, — ситуация, с которой мы столкнулись, — типичнейшее проявление бифуркации, если рассматривать траекторию событий в последовательности совершения и наложить на их временную характеристику. Это я уже о проявлении фамильных и родственных противоречий, и, скорее всего, избежать этого было бы довольно трудно. Думаю, старик Гёдель со мною согласился бы.

Как на это реагировать, Макс не знал даже приблизительно. Одно понимал точно: сумасшедшим брат его не был. В любом случае звонок снизу позволил ему по возможности сохранить лицо, потому что отвечать ничего не пришлось.