Аксель Сандемусе - Оборотень Страница 44

Он-то шел и думал, с какой стороны ему заговорить о ее клептомании, а тут вдруг всплыло такое, что вообще не вязалось ни с болезнью, ни с чем бы то ни было. Куда Фелисия смотрела? Чтобы клептомания вписалась в эту картину, нужно предположить у Юлии такой глубокий лунатизм, какой даже представить себе невозможно. В предполагаемой клептомании Юлии и в педагогических методах Фелисии он, конечно, уловил укор по своему адресу. Это была западня. Ничего, мол, удивительного, что его дочь после такого с ней обращения стала клептоманкой. С другой стороны, он не мог возражать против того, что Фелисия научила Юлию разумному отношению к деньгам. Но почему-то во всех поступках Фелисии, как будто и не имевших отношения к их связи, была щепотка соли, попадавшей ему на рану. Будучи недоверчивым, а он считал, что у него есть для этого все основания, Эрлинг вдруг вспомнил, что в Лиере, когда он вернулся из Лас-Пальмаса, Фелисия рассказала ему, как дома, в Слемдале, она часто фантазировала, будто он приходит к ней. В ее духе было бы, играя так, подразнить его и однажды не оказаться дома, но она этого не делала. Может, считая это своим упущением, она и вышла замуж за другого? Нет, что-то тут было не так. С ее характером она окольным путем, наверное, уже давно «отблагодарила» бы его за тот раз — не случайно же она рассказала ему о своих фантазиях.

Юлия заговорила опять, тихо и медленно, как бы подыскивая слова.

— Года через два после того разговора, Фелисия сообщила мне одну новость, о которой я тоже должна рассказать тебе. Мы с ней собирали в саду малину. Она сказала, что накануне внесла меня в свое завещание и после ее смерти я получу такую же сумму, какую сумею накопить к тому времени, но не выше определенного предела. Какого именно, она не сказала. Если я к тому времени буду замужем, я получу только то, что будет указано в брачном договоре, составленном перед свадьбой. С тех пор, по-моему, никаких разговоров о деньгах у нас с ней не было.

— Фелисия никогда не умрет, Юлия.

— Я тоже так думаю.

Эрлингу было известно, что Юлия вписана в завещание Фелисии, но он относился к этому как к курьезу. Фелисия, которая не умрет никогда, составила завещание, словно собиралась умереть уже завтра. Он считал это ее прихотью или, может быть, необычным хобби. О таких же деталях, как накопленные Юлией деньги или ее брачный договор, она ему не сказала, как и о максимальной сумме, которую Юлия могла получить по ее завещанию, — и он не разделял интереса Фелисии к столь отдаленному будущему.

У Фелисии было свое отдельное состояние. Полученное ею наследство накладывало на нее определенные обязательства — ведь она должна была распоряжаться и долей своих братьев. Может, все эти условия были не слишком хорошо продуманы, но Эрлингу они нравились. Ходят рассказы о якобы прижимистых вдовах, однако часто такая необъяснимая прижимистость имеет свои причины. Фелисия не могла бы расходовать на себя деньги братьев, они предназначались следующему поколению, и ей даже в голову не приходило считать эти деньги своими. Средства, которые Ян употребил на строительство Нового Венхауга и приобретение сельскохозяйственных машин, были взяты из наследства Фелисии, то есть из той его части, которую она получила бы, останься ее братья в живых. И Фелисии была выдана закладная на Венхауг, равная этой сумме. Эрлинг не понимал подобных расчетов внутри семьи, с его точки зрения это были лишние формальности, если, конечно, супруги не имели в виду развестись друг с другом. На его замечание по этому поводу Фелисия разумно ответила: Я могу умереть, и тогда Ян женится еще раз. В таком случае мое имущество достанется моим детям. За вычетом того, что получит твоя дочь, — прибавила она. — Юлия значится в моем завещании, все-тки она твой ребенок и вообще, но сам ты ничего не получишь, на благотворительные цели я ничего не оставляю. Умирать я не собираюсь, но, кто знает, все мы можем умереть в любую минуту.

Эрлинг не помнил, чтобы ему когда-нибудь приходила в голову мысль копить деньги. Какие уж тут деньги! Человек, который, будучи взрослым, еще не знал, кем он станет и как сложится его жизнь, не мог думать о сбережениях. Эрлинг давно бросил размышлять над тем, кем бы ему хотелось стать, но в сорок три года его еще тревожила мысль о том, какой путь в жизни ему следует избрать. Больше всего ему по душе было огородничество, в первую очередь выращивание огурцов или помидоров. Довольно долго он носился с мыслью о производстве вина. Это дополнялось мечтой о собственном фруктовом саде, особенно такие мысли волновали его во время войны. Однако Эрлинга привлекали и другие занятия, например, ему хотелось бы преподавать историю и литературу. Еще в 1944 году этот вид деятельности казался ему вполне приемлемым. Главное — самому распоряжаться собой. Потом он вдруг обнаружил, что ему почти пятьдесят и уже поздно выбирать профессию.

В те времена он еще мысленно прислушивался к мнению брата Густава, который вполне мог бы занять пост министра внутренних дел у вождя какого-нибудь африканского племени и одновременно стать верховным жрецом формализма. Эрлинг занимал другую позицию, но иногда ощущал укоры совести за свою измену роду и его устремлениям. Он не очень заблуждался на счет людей, отличавшихся самоуверенностью и упорством, хотя в самом упорстве не видел ничего плохого. Горячность, с какой они отстаивали нормированный рабочий день и пособия на похороны, были самой обычной формой страха перед смертью, таким людям были необходимы шоры, которые помешали бы им заглядывать слишком далеко и избавили бы их от тяжелых минут, пережитых мистером Бэббитом[14], которому «пришло в голову, что, может быть, вся его деятельная жизнь, к которой он привык, идет впустую; что и рай, каким его изображает достопочтенный доктор Джон Дженнисон Дрю, и нереален, и достаточно скучен; что делать деньги — сомнительное удовольствие, что вряд ли стоит растить детей только для того, чтобы они потом сами растили детей, а те, в свою очередь, растили своих детей». Растерянности мистера Бэббита эти зашоренные люди противопоставляли жизненную мудрость миссис Бэббит, полагавшей, будто причина всех несчастий в том, что мужчины гоняются за женщинами вместо того, чтобы с христианским терпением нести свой крест. Можно было понять, что нужда и неуверенность в завтрашнем дне заставили в свое время людей из племени брата Густава подражать людям, отличавшимся упорством и твердостью, а потому казавшимся уверенными в себе, и, выбрав однажды убеждение, они держались «своей линии» и на рабочем месте, и в политике, и в религии. Нечто таинственное в душе, заставлявшее их трепетать от страха перед улыбками окружающих, заставляло их в то же время требовать все новых и новых запретов и ограничений, отчего они с каждым днем становились все более косными и невосприимчивыми к тому, что когда-то могло настроить их на мирные отношения с людьми. Они обманывали не только самих себя, но и новые поколения.

Каждый человек — это результат многих миллионов случайностей, малая толика из них — крупные и значительные, остальные, как правило, почти неощутимы, но поражают человека подобно радиоактивному излучению.

Некоторые знали, чего хотели добиться, но почти все свое время тратили на то, чтобы защититься от этого излучения, заковать себя в броню, отбиваться. Все должно было оставаться в известных рамках. Если молодая женщина или молодой человек хотели стать журналистами — но происходили из далекой от этого среды, — их ближним словно кровь ударяла в голову. Ведь нет институтов, дающих журналистам какие-то гарантии, ни в одной газете никому ничего не пообещают, лишь скажут: посмотрим. Никому не обещают, что он станет профессионалом, а на вопрос, можно ли рассчитывать на продвижение по службе или на причитающуюся по праву выслугу лет, все только пожмут плечами. Эрлинг и сам пробовал свои силы в журналистике, но быстро от этого отказался, вернее, отказали ему. С юношеским цинизмом и такой же юношеской наивностью он присматривался ко всему, что имело отношение к журналистике. Наряду с другим он обратил внимание на то, что публику интересуют только те происшествия, которые выходят за обычные рамки: Да-да, молодой человек, публика любит хорошее, интересное убийство. Нам бы следовало самим нанимать убийц, сказал редактор, но, боюсь, это стало бы сенсацией для других газет, а этого мы себе позволить не можем.

Однажды Эрлингу представилась возможность написать об убийстве, но вскоре выяснилось, что это был просто несчастный случай. Эрлинг был молод и неопытен, все воспринимал всерьез и считал, что понимает, что нужно редактору и публике. Он принес репортаж с двойным заголовком, который был тут же забракован испуганным секретарем редакции:

На Викторсгатен найден таинственный труп.

Версия, что это убийство, похоже, не подтверждается