Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай (Три повести) Страница 44

Однажды я спросил ее, любит ли она меня. «Нет», — ответила она гневно. И это было правдой, она не лгала. Истинно гордые не лгут.

Наше взаимопонимание ничего общего не имело с любовью. По крайней мере, сначала. Позже, да, но не в первые дни. Что нас связывало — именно то и разъединяло. Катлин радовалась жизни и любви, у меня же сама мысль о жизни и любви вызывала острый стыд. Мы оставались вместе. Катлин не могла отступить, а я наблюдал за ней. Я смотрел, как она пыталась пробиться сквозь холодную неизменную реальность, с которой она сперва столкнулась в моих словах, а потом в моем молчании.

Мы много путешествовали. Дни были насыщены, часы заполнены. Мы вновь ощущали течение времени. Если Катлин любовалась прекрасным рассветом, она всегда знала, как сделать, чтобы я разделил ее восторг. На улице она первая замечала красивых женщин. Дома она показала мне, что и тело может служить источником наслаждения.

Тогда, в самом начале, я избегал ее поцелуев. Мы были вместе, но наши губы никогда не встречались. Что-то заставляло меня избегать прикосновения ее губ. Я как будто боялся, что она переменится, если я ее поцелую. Несколько раз Катлин порывалась спросить меня, в чем дело, но она была слишком горда. Потом, мало-помалу я махнул на себя рукой. Каждый поцелуй заново открывал старую рану. И я понял, что все еще подвержен страданиям, что по-прежнему отвечаю на зов прошлого.

Наш роман продолжался целый год. Отпраздновав первую годовщину со дня нашей встречи, мы решили расстаться. Поскольку опыт не удался, не было смысла его продолжать.

В ту ночь ни один из нас не спал. Вытянувшись рядом, измученные, мы молча дожидались утра. Лишь на рассвете она притянула меня к себе, и в темноте наши тела переплелись в последний раз. Час спустя, все так же молча, я встал, оделся, и, не прощаясь, вышел из комнаты. Я даже не обернулся.

Снаружи жгучий утренний потер хлестал в стены домов. Улицы были еще пусты. Где-то скрипнули дверь. Одинокое и бледное озарилось окно. Было холодно. Мои ноги охотно пустились бы бегом, но я заставлял себя идти медленно: я не хотел поддаваться малейшей слабости. Мои глаза слезились, должно быть от холода.

— Я не хочу плакать, — сказала Катлин, качая поникшей головой.

«Бедная Катлин, — подумал я. — И тебя изменили мертвые».

Адвокат пришел на следующий день. Среднего роста, в очках, он излучал самодовольство человека, который, еще не успев задать вопрос, уже знает ответ.

Он представился: Марк Браун. «Зовите меня просто Марк».

Расположившись, как у себя дома, он достал из портфеля большой желтый блокнот.

— Я говорил с вашими врачами, — сказал он. — Вы были в крайне тяжелом состоянии. Это очень хорошо.

— Совершенно верно, это очень хорошо.

Адвокат уловил иронию. «Разумеется, я говорю о нашем иске», — сказал он, подмигнув мне.

— Я тоже, — ответил я. — Слышал, вы хотите сделать меня богачом.

— Питаю большие надежды.

— Осторожно: мои враги никогда не простят мне. Я, того и гляди, стану богатым журналистом!

Он рассмеялся: «В кои-то веки закон окажется на стороне литературы!»

Браун начал обстоятельно расспрашивать меня: что же именно произошло в тот вечер? Был ли я один? Нет. Кто был со мной? Катлин. Да, та молодая женщина, которая позвонила ему. Не ссорились ли мы? Нет. Дождались ли мы зеленого сигнала светофора, прежде чем переходить улицу? Да. Такси ехало слева. Видел ли я, как оно приближалось?

Над этим вопросом я размышлял чуть подольше. Марк снял очки и, протирая их, повторил: «Вы видели, как приближается такси?»

— Нет, — сказал я.

Он посмотрел на меня строже: «Похоже, вы сомневаетесь».

— Я пытаюсь восстановить происшедшее в памяти, увидеть его заново.

Марк был интеллигентен, внимателен. Чтобы как следует подготовить иск, он был готов докапываться до уймы подробностей, которые, на первый взгляд, не имели отношения к несчастному случаю. Прежде, чем вырабатывать стратегию, он хотел знать все. Он расспрашивал меня несколько часов и, похоже, остался доволен.

— Ни тени сомнения, — решил он, — водитель допустил небрежность.

— Надеюсь, он не пострадает из-за этого! — сказал я.

Я бы не хотел, чтобы его наказали. В конце концов, он же сделал это непреднамеренно…

— Не беспокойтесь, — заверил меня Марк, — ему не придется платить. Заплатит страховая компания. Мы ничего не имеем против этого бедняги.

— Вы уверены, абсолютно уверены, что ему ничего не будет?

«Ах ты, черт! — подумал я. — Он же не виноват». Накануне жена шофера звонила мне и просила простить его. Она звонила по просьбе своего мужа. Он боялся. Он боялся даже попросить у меня прощения.

— Абсолютно уверен, — сказал адвокат, сухо усмехнувшись. — Вы станете богаче, а он не обеднеет ни на цент. Так что ни о чем не беспокоитесь.

Я не мог скрыть вздох облегчения.

Каждое утро доктор Рассел заходил ко мне поболтать. У него вошло в привычку заканчивать свой дневной обход у меня. Нередко он задерживался ни час, а то и дольше. Он входил без стука, и усаживался на подоконник, засунув руки в карманы белого халата и скрестив ноги. Переливающиеся отблески реки отражались в его глазах.

Он много рассказывал о себе, о своей армейской жизни — он воевал в Корее, о своей работе — о радостях и разочарованиях, которые она приносила. Каждый раз, когда ему удавалось вырвать жертву из лап смерти, он был счастлив, будто одержал решительную победу. Поражение оставляло темные круги под его глазами. Мне достаточно было взглянуть на него внимательно, чтобы понять, победил он вчера вечером или проиграл. Доктор Рассел считал смерть своим личным врагом.

— Меня приводит в отчаяние, — часто говорил он мне с горечью, — что мы сражаемся неравным оружием. Мои победы всегда только временные. Мои поражения — окончательны. Всегда.

Однажды утром он пришел в явно приподнятом настроении. Покинув свое любимое место у окна, он начал расхаживать по палате, разговаривая сам с собой, точно пьяница.

— Да вы, никак, выпили, доктор! — поддразнил я его.

— Выпил! — воскликнул он. — И не думал я пить, я вообще не пью. Просто сегодня я счастлив, ужасно счастлив. Я победил! Да, на этот раз я победил…

Он смаковал победу, как вино. Ему не стоялось на месте. Чтобы удвоить свое счастье, ему бы хотелось одновременно быть самим собой и кем-нибудь еще: свидетелем и героем. Ему хотелось петь и слушать свое пение, танцевать и смотреть, как он танцует, взобраться на вершину самой высокой горы и кричать, орать изо всех сил: «Я победил! Я одолел Смерть!»

Операция была трудной и опасной: у двенадцатилетнего мальчика оставались весьма сомнительные шансы выжить. Три врача потеряли надежду. Но он, доктор Рассел, решил, что попытается довершить невозможное.

«Парнишка поправится! — прогремел он. Его лицо сияло, словно под ним скрывалось солнце. — Ты понимаешь? Он будет жить! А ведь все казалось потерянным! Инфекция поразила ногу и отравляла кровь. Я ампутировал ногу. Другие говорили, что это не поможет, что уже поздно, что игра проиграна. Но я не колебался ни минуты, я начал действовать. Мне приходилось бороться за каждый его вздох, бороться всеми средствами, какими только я располагал. Но ты видишь: я победил! В этот раз я на самом деле победил!»

«Счастье спасти человеческую жизнь», — подумал я. Никогда я не испытывал этого чувства и даже не знал, что оно существует. Держать в своих руках жизнь мальчика — значит занять место Бога. Я никогда не мечтал подняться над уровнем человеческих возможностей. Человека определяет не то, что отрицает его, а то, что подтверждает. То, что находится внутри него, а не где-то напротив или по соседству.

— Видишь ли, — сказал доктор Рассел другим тоном, — в этом заключается разница между мной и тобою. Твое отношение к тому, что окружает тебя и к тому, что определяет границы твоего восприятия, формулируется косвенно. Ты всегда имеешь дело со словами, с поверхностью, с проявлениями, с идеями жизни. Между тобой и жизнью твоего ближнего всегда будет завеса. Тебе мало того, что человек жив, ты хочешь еще знать, что он делает со своей жизнью. Я устроен иначе. Я не столь жесток с моими ближними. У нас общий враг, и у него только одно имя: Смерть. Перед ней мы все равны. В ее глазах ни одна жизнь не имеет большего значения, чем другая. С этой точки зрения я сам подобен Смерти. Что меня восхищает в человеке, так это его стремление к жизни. Одно действие повторяет другое. Если бы тебе когда-нибудь довелось держать человеческую жизнь на ладони, ты бы тоже предпочел настоящее — будущему, осязаемое — идеальному, а жизнь — тем проблемам, которые она приносит с собой.

Он остановился у окна, помолчал чуть-чуть — только чтобы улыбнуться — и продолжал на октаву ниже.