Ульяна Гамаюн - Ключ к полям Страница 44

Я сидел, положив подбородок на ноющее колено. Возразить мне было нечего.

— А знаете, — карлик поправил маску, игриво прищурился, — было довольно забавно с вами играть.

— Играть?

— Мы ведь играли, вы разве не поняли? А я-то думал… — Театрально застыл — фигура удивления. — Историю с перчаткой вы просто не могли не узнать.

Я поднял на него глаза. Вот оно что! Забавно.

— Да. Лева недурно поработал в тот вечер. Бесподобный кролик из него вышел, просто блестящий, не находите? Кстати, не хотите ли вернуть Жужину перчатку?

— Не хочу. — Перчатку я носил с собой, с того самого дня. — А ирисы зачем? Намек на мою книгу?

— Ну, отчасти. На случай, если вы не клюнете на перчатку. Лева очень переживал, что вы его, при всем его старании, умудритесь упустить из виду.

Я вспомнил букет, мерцающий в исполинской руке кролика Буонаротти.

— И Жужа знала? И участвовала?

— Нет! За кого вы меня принимаете? Я дешевыми трюками не пробавляюсь. Все должно было быть чин чинарем, взаправду.

— И циркачку вы убили взаправду?

— Циркачка упала без посторонней помощи, и мне очень грустно, что я не смог ей помочь.

— Не пудрите мне мозги! Я видел, как ваш кролик гипнотизировал шар!

— Он тоже ничем помочь не мог.

— И вы ждете, что я вам поверю?

— От вас я уже давно ничего не жду. А вот Бригелла — тот постарался на славу.

— Улитов?

— Да, Улитов. Улиточкин. Улитюськин, — хихикнул. — А вы не знали? И вам не показалась странной его удивительная осведомленность в некоторых вопросах? Листок, который он так вовремя нашел в «Черном принце»? Исчерпывающие сведения о Жужиной неудачной карьере?

— Так это не Жужа писала? И про работу — вранье?

— Про работу не вранье, и писала Жужа. Я у нее этот листок изъял. На время, для пользы дела.

— Но почему Женька?

— А он сам набивался в помощники. Все ходил, все хныкал… Я, откровенно говоря, не сразу его помощь принял. Терпеть не могу этот типаж подлецов — трусливая марципановая мразь. К тому же, наша улиточка свои услуги слишком высоко оценила. Мы его гонорар пересмотрели сразу.

— И сколько же сейчас стоит предательство?

— Падает в цене.

— Слушайте, — вдруг загорелся я. — Это вы устроили кордебалет с библиотекарем у меня дома?

— С каким библиотекарем?

— Вы лучше меня знаете, с каким. Дешевый трюк. И в пятницу ночью… рука на стекле — тоже вы! И… кто-то душил меня…

— Рука на стекле — да. Немножко вас припугнул, для острастки. Уж больно самоуверенный был у вас вид. К тому же, мне не хотелось, чтобы Жужа наделала глупостей. Но в дом никто не заходил, и душить вас — фи! Арлекин! А библиотекарь… Дражайший Арлекин, я не понимаю, о каком библиотекаре речь. Если вы заметили, я все вам выкладываю, ничего не тая, как честный католик своему духовнику. Подумайте сами: у меня нет причин скрывать от вас каких-то там библиотекарей. Я даже открою вам еще один рояль в кустах. Помните водителя такси?

— Только не говорите, что это были вы.

— Нет, конечно. Это был мой старинный приятель. И, откровенно говоря, он от вас не в восторге.

— Я от него тоже.

— Так что это за история с библиотекарем? Расскажите.

Я с сомнением на него посмотрел. Ерничает, как всегда, или говорит правду? Причин для отнекиваний у него вроде бы нет. Этот шут не упустит случая похвастаться ловко провернутой буффонадой.

— Нет никакой истории. Забудьте.

— Ну что ж. Тогда я вас покину, если не возражаете.

— Нет, постойте. Скажите, где Жужа.

— Ох, ну сколько можно? Ну зачем она вам?

— Не ваше дело.

— Запоздалое чувство вины, да? Это лечится. Посидите в своей затхлой норе, поплачьте над собой, словом, развлекитесь — и все как рукой снимет.

— Мне нужна эта книга, — процедил я.

— Арлекин, у вас каша в голове. Вы для начала определитесь, что вам нужно — Жужа или ее книга. Вы уже не в состоянии отличить одну от другой. Настоятельно рекомендую оставить в покое обеих! И простить, наконец, свою единственную, после которой вы сначала невнятно шептали, а потом и вовсе не смогли разговаривать. Это бывает. Вы случайно подглядели чужой сон.

— Жужин сон. — Я криво улыбнулся. На душе было гадко. — Солнце блеснуло раньше времени и не в то окно.

— Да. И правильнее было бы с этим смириться.

— Я только хотел помочь ей.

— Вы заперли птичку в клетку и стали учить петь. Конечно, она не выдержала.

— Хорошо, пусть так, птицелов я тоже никудышный. Признаю свою ошибку. Но она уезжает, неизвестно куда, в то самое время, когда ее мечта сбывается. У меня остались еще знакомые среди издателей. Мы все исправим… Ее издадут…

— Вы так и не поняли этой птички, дорогой мой птицелов. Ей важно не приходить, а идти. Идти, все равно куда. Точнее — бежать.

— Только бы попасть куда-нибудь?

— Совершенно верно. К тому же, ее книжка, скажем прямо, слабовата. Не в пример вашей. — Пульчинелла присел в шутовском книксене. — И, не в пример вашей, пытается, хоть и наивно, сказать что-то, чего и сама до конца не понимает.

— О чем же, по-вашему, она говорит?

— Я думаю, о добре. Хотя могу и ошибаться.

— О чем же говорил я?

— Не знаю, о чем вы говорили, но знаю, как: очень умно, с претензией на вечность. Вечность-то вас и подвела…

— Вас тоже… вечность подвела. Кроме моих, были еще и Жужины письма.

— Вы опять за свое? Ну, и какой сакральный смысл таится в письме, которым она вас отбрила?

— Вы прекрасно осведомлены, — буркнул я. Чертов проныра!

— А как же. Вас отбрили, и вполне справедливо. Вы всегда были трусом. Вы струсили и на этот раз, элементарно, пошло струсили. Гораздо удобнее просить прощения у грубо разукрашенного муляжа, чем у живого человека.

— С меня хватит! Какого черта вы всем скопом меня обвиняете? Устроили судилище. Вы, Жужа, все остальные… Я сам знаю все свои грехи. Их намного больше, чем вы можете себе вообразить. И за каждый из них, уж поверьте, я понесу наказание.

— О, это вы умеете!

Я встал:

— Скажите мне только одно: куда она уехала?

— А кто вы такой, чтоб я вам докладывал?

— Кто я?

— Да, кто вы? Отец, брат, муж, любовник, учитель рисования — кто? Вы даже не случайный прохожий. Вы — никто. Вы были ей никем. В сущности, все мы были ей никем. — Он заметался по беседке. — Но вы, — он остановился и энергично затряс передо мной лилипутской ручонкой, — слышите, вы были ей никем в большей степени, чем кто бы то ни был!

— Вы заговариваетесь, — ядовито усмехнулся я.

Все эти метания, заламывания рук, гневные посверкивания исподлобья и прочие атрибуты марионеточных страстей выглядели по меньшей мере комично. Пульчинелла переигрывал.

— Ручонки у вас коротки для мантикоры! — крикнул он.

У меня перехватило дыхание.

— Мантикоры?

— И откуда взялась эта злополучная кличка? Вы, случайно, не знаете?

— Нет.

— Я так и думал. Ну, а что вы думаете о мантикоре?

— Я не думаю о мантикоре, я думаю о вас.

— О, какой поворот событий, вы меня смущаете! — Он загоготал, и маска на его лице стала еще уродливее.

— Я ненавижу ваш маскарад, ваших гостей и полосатое пойло, которое вы выдаете за коктейль. Но больше всего я ненавижу вас, с вашими вечными кознями и происками! Вы живете, как капризный ребенок, походя ломающий все, что попадется ему под руку, не из мстительности, не по злобе даже, а просто из любопытства — что там у куклы внутри? Чего только не сделаешь для удовлетворения собственных извращенных страстишек! Гедонист хренов! Куда ни плюнь, везде вы… шаманите со своей отвратной компанией. И Жужу втянули в эту грязь. Интрижки — вот все, на что способна ваша испитая, пропахшая абсентом душонка! Да любая клыкастая мантикора рядом с вами покажется комнатной болонкой. Мелочный, злобный… уродец.

— Карлик, вы хотели сказать? — Переваливаясь, как заплывшая жиром старая утка, он заковылял в мою сторону. — Мой вам дружеский совет: позаботьтесь лучше о своей душонке, а за моей, мелочной и испитой, присмотрят в другом месте. И что за выражения — «хренов»? Писатель называется… Либо материтесь, либо куртуазничайте там себе в углу. Впрочем, матерюсь я в любом случае лучше… И не стоит так горячиться и строить из себя святошу, обтартюфитесь только с головы до ног. Тога праведника вам великовата в плечах. К тому же, вы переоцениваете меня, а главное — мантикору. Ктесий был тот еще враль. Аристотель весьма осторожно пересказывал сомнительную побасенку про кроваво-красное чудище в своей «Истории животных», а Лукиан так вообще голову давал на отсечение, что наш очарованный странник в Индии никогда не был и что «Индика» — от корки до корки наглое елейное вранье и бабьи сказки… В Индии Ктесий, видимо, действительно не был… А Лукиан не читал, конечно, «Индики»… Бедняга Ктесий… Несчастный фантазер… Надо же было такое сморозить… Тройной ряд зубов, красное лохматое тело, хвост, как у земляного скорпиона, выстреливающий иглами… А вот, кстати, этого чудесного иглометательного орудия мантикора впоследствии лишилась, спасибо Плинию с Солином. Зато у них она понеслась галопом и даже взлетела в поднебесье… Но Ктесий всех перепижонил. Чего стоят одни только голубые глаза и голос «нечто среднее между звуком свирели и трубы»!