Ульяна Гамаюн - Ключ к полям Страница 45

— Зачем вы мне все это рассказываете?

— Затем, что мантикора — всего-навсего тигр, и ничего больше! Вот вам и трудности перевода. Не знаю, с какого манускрипта Ктесий содрал своего краснорожего людоеда, но то, что мантикора и тигр — одно лицо, Чук и Гек под индийским соусом, ясно и Чуку с Геком. И не лупите на меня свои дивные очи, вы не в моем вкусе. Я питаю непреодолимую тягу к рыженьким, — он злобно хихикнул.

— Тигр? Это бред! — Проглотив намек на «рыженьких», я изобразил самую сардоническую из своих ухмылочек.

— Бред — это клыки в три ряда и выстреливающие колючки. А о тигре многие говорили, помудрее нас с вами, много-много лун назад.

— Да мне плевать! Какая разница? Не все ли теперь равно, тигр это или царевна лягушка? Что вы пристали ко мне со своей мантикорой!

— Во-первых, это вы ко мне пристали, а во-вторых — не все равно. Между горластым лангольером цвета карри и тигром есть небольшая разница, не находите?

Из складок своего белого балахона он извлек какую-то бумажку.

— Подойдите-ка на минутку, будьте так любезны, если, конечно, вас не затруднит, дорогой, любезнейший мой друг.

Я послушно подошел, несмотря на издевательский тон и вертлявое ерничанье.

— Вот, захватил специально для вас. Предвидя, так сказать, задушевную беседу. Смотрите внимательно.

В руках у него была потрепанная, выдранная из какой-то книги страница с изображением мантикоры и ветвистым комментарием к рисунку. Он сунул бумажку мне в руки.

— Это иллюстрация к одной фландрской рукописи, совершенно случайно попавшей в мои маленькие, бережливые руки. Четырнадцатый век, между прочим. — Я и не заметил, как шустрый карлик оказался за моей спиной, — ощущение неуютное.

— Смотрите и запоминайте. Больше я вам ее не покажу, — донеслось из-за спины. — Вы заметили, какие грустные глаза у этой лютой бестии?

Я заметил. Гибкое, цвета хурмы тело с тонкими и изящными, как у птицы, лапами, хвост, совершенно лишенный смертоносных игл, и неправдоподобно, невозможно, не по-человечески печальные глаза. Такой тоски и горечи я не видел еще никогда. Или видел?..

— Плачущий убийца. — И снова я не уследил за передвижениями коротышки — он опять стоял рядом. Толстые холеные пальцы бережно водили по печальному лицу на картинке. — Между прочим, многие считали, что мантикора — существо мужского пола. Такой себе мантикор. Мантикорчик. — Он выхватил у меня картинку и, словно фокусник, обещающий публике кролика вместо букета цветов, сложил страницу пополам (хороши же бережливые руки — так обращаться с четырнадцатым веком!) и сунул за пазуху.

— В любом случае, это тигр. — Я с отвращением наблюдал за его ужимками.

— Не скажите…

— То есть как это? Вы же только что сами…

— Мало ли чего я вам еще наплету, — фыркнул он. — От коварного карлика всего можно ожидать.

Шаг за шагом, пятясь неуклюжей каракатицей, он медленно отступал к деревьям у входа в беседку. Меня же охватила такая тягучая апатия, что даже шаг сделать казалось неимоверно сложным. Я устал, бесконечно устал от всего этого… Пульчинелла тем временем уже шагнул в заросли, но, словно что-то вспомнив, высунул напоследок свой черный клюв:

— А знаете, что самое забавное? Мантикора — это вы.

И исчез.

Море внутри

Закинут рыболовы лески, поймают

в сети наши души.

Сколько себя помню, от меня прятали солнце. Кутали его в гардины, драпировали в облака, загораживали ставнями, сажали за решетку, кололи пляжными зонтами, роняли в колодцы и люки, в шляпу терракотовой дамы на соседнем сиденье автобуса, задвигали за колонну, зашторивали, затемняли, дергали вниз и в стороны. Я вечно бежала за солнцем и вечно не могла догнать, и двойная эта вечность с каждым шагом давалась мне все труднее.

Странно: почему-то так выходило, что все, с кем я сталкивалась в мглистых клубах делового мира, испытывали неистребимую ненависть к солнцу. Анемичные офисные каморки, по которым я бесцельно перемещалась, перепрыгивая с одной на другую, как блуждающий огонь по болоту, день и ночь тлели кислым электрическим светом. Пожалуй, единственная польза, которую я извлекла из скитаний по зыбучим софтверным барханам, — это увесистая антология способов избавления от солнца. Кажется, солнечные лучи представлялись загадочным офисным человечкам некой вредоносной бациллой, сенной палочкой их мелкотравчатой жизни. Когда начиналось «занавешивание» — вкрадчивое смежение каменных офисных век, я понимала, что пора увольняться. Если пустыня со своими песчаными бурями и фата морганами сурова и безжалостна, то пустыня без солнца — и вовсе гиблое место, от него веет мертвечиной.

Вот почему та неделя у моря, несмотря ни на что, так мне дорога. Это были дни, когда солнце длилось и длилось, растягивая пространство, когда дробное человеческое время стало цельным, монолитным куском смолы — такой же, как у сосен над берегом. Просеиваясь сквозь ресницы, лучи проникали в холодную толщу сна, ночные кошмары истончались и таяли, прореженные золотой пылью. По утрам, перед самым пробуждением, когда понимаешь уже, что спишь, меня охватывало чувство счастливого томления, веселая, радостная щекотка. Поднимаясь из глубин сна, я видела горячие солнечные блики на поверхности.

Разбивался податливый хрусталь воды, я открывала глаза, и день начинался. Снопы солнечных лучей путались в занавесках, на потолке расплывался зыбкий прямоугольник, весь в полумесяцах, волнах и искрах — белый парус моей несбывшейся жизни. Прошитая по краям золотой нитью, комната словно качалась на волнах. Тонкая сеть, соскользнув с моей кровати, отползала с богатым уловом сновидений к окну. Все было ново, удивительно, как после тяжелой болезни: ножки стульев, стакан с водой, волны простыней в пятнах солнца, таинственно выглянувшее на свет божий колено — мое собственное. Просоленные крылья занавесок вздымались и опадали. Я старалась дышать с ними вместе — глубокий вдох, глубокий выдох, — старалась взять ноту такой высоты и длительности, каких и представить себе раньше не могла. Впервые за столько лет не нужно было гоняться за солнцем, красть его из чужих окон, вылавливать из авосек с яблоками, собирать осколки отражений и искажений. Теперь оно само шло ко мне в руки — щедрое, настоящее. Я была полна им, я носила его, как носят ребенка.

Еще у меня было море, горячая галька, манящие в темно-зеленую бесконечность кипарисы и сколько угодно молчания. Тогда же Бип подарил мне инклюз — янтарь с крохотной мушкой внутри. Камень был неправильной формы, необработанный, будто вчера выловленная из моря, непривычная к человеческому взгляду и говору слеза фаэтоновых сестер. Мушка внутри была необыкновенно хрупкая, казалось, она спит, разморенная жаркими лучами солнца. Сквозь переменчивую плоть камня угадывались ее тонкие проволочные лапки и крылья. Тельце, окруженное вишневым нимбом, на солнце отливало старым золотом. «Это карликовая жужелица», — с серьезным видом заявил Бип. Сам он тоже был янтарного цвета. «Какая она маленькая и беззащитная!» — «Но и сильная, обрати внимание». — «Как святая». — «Да, есть в ней что-то подвижническое. Тонконогая анахоретка. Чего смеешься? Янтарь — это тебе не шуточки. Из-за него, между прочим, почернели эфиопы. И вообще, это панацея от всех на свете бед. Камень для тех, у кого каша в голове. Еще Тутанхамон его носил. Хочешь, сделаем тебе корону, как у него? Или в меду проварим? Будет красный, как пятки Левы». Смеясь, я обняла его и, не глядя на протесты, поцеловала в щеку.

Я вставала рано, натягивала купальник, шорты и на цыпочках пробиралась по узкому коридору к двери, стараясь незамеченной выскользнуть на улицу. Но не тут-то было: как бы рано я ни проснулась, у дверей меня поджидал вездесущий Бип с сигаретой в зубах и корзиной наготове. Он с видом завзятого фокусника ставил ее на пол, и начинались «фокусы». Из чудо-тормозка извлекались по одному, как кролики за уши, его обитатели, кланялись воображаемой публике и послушно возвращались на место. Каждый кролик сопровождался комментариями факира: «яблочко райское, наливное», «виноград „Дамские пальчики“ — пальчики оближешь», «рулет с маком и секретом», «„Волны“ — книга — закачаешься», «вода минеральная, без газу», «плед клетчатый, с фестонами». Он попытался было снаряжать со мной Мими — дуэнью безмолвную и строгую, но та жутко боялась моря и чуть от меня не сбежала.

Бип, конечно, угадал, что значит для меня солнце. Временами мне казалось, что он читает мои мысли, видит каждый новый их виток так же ясно, как застывшую в янтаре жужелицу, и неприятный холодок пробегал тогда от моих крылышек к лапкам. «Смотри, не расплескай», — хмыкал он, глядя, как я мечтательно щурюсь на солнце. Всучив мне корзину, он складывал руки на груди и, качая головой, говорил: «Ты неисправимая язычница». Затем, бросив довольный взгляд на янтарь, с которым я не расставалась, добавлял: «И фетишистка». Я смеялась, он с колотушками выставлял меня за дверь, а через минуту уже кричал из открытого окна, не щадя спящих соседей: «Привет Тутанхамону!»