Петер Ярош - Тысячелетняя пчела Страница 44

Еще в тот же вечер все трое напились у Герша. Утянулись в самый дальний угол корчмы и перешептывались там до того таинственно и тихо, что их и слышно не было.

Одну-единую фразу Аноста проговорил во всеуслышание:

— Само, я горжусь тобой!

Само приосанился: в этот момент он и сам гордился собой!

7

Валенту Пиханде полегчало только в поезде. На перроне он долго прощался с Лидой Томечковой и рад был, когда состав наконец подали. Пригласил Лиду ненадолго в купе, положил чемоданы, они обнялись и поцеловались.

— Целуешь меня, будто в последний раз, — сказала Лида.

— Всякое возможно, — улыбнулся он иронически.

— Знаю! — сказала она. — Но я буду ждать тебя, надумаешь… приезжай…

Многого он не обещал, да и Лида на сей раз не требовала обещаний. Он снова вышел с ней на перрон. Она крепко пожала ему руку и, заглянув в глаза, сказала печально:

— Теперь мне кажется, что я тебя уже и вправду не увижу!

Поезд тронулся, и Валент вздохнул с облегчением. Помахал Лиде и сел. Только теперь он обнаружил, что в купе не один. Напротив сидела пожилая супружеская чета, а рядом офицер в звании майора. Валент вытащил газету, попробовал читать, но не смог. Откинувшись назад, прикрыл глаза и стал думать о Лиде. Неужели действительно он никогда ее не увидит?.. Никогда не коснется, никогда не будет ласкать, не будет с нею близок? Томительная печаль исторгла слезы из-под прикрытых век и вынудила его судорожно сжать челюсти. Нет! Так нельзя! Он вскочил, быстро вышел из купе в коридор и там приказал себе: «Не думай о ней, забудь! Ты ее уже никогда не увидишь, ты ведь хорошо это знаешь, так думай, что ее вообще не было! Забудь! Забудь!» Он поборол в себе прилив печали и, немного успокоившись, вошел в купе. Украдкой оглядел попутчиков. Майор, верно, возвращался из отпуска или отправлялся в отпуск. Пожилая чета, как выяснилось из их разговора, ехала проведать дочь, вышедшую замуж в Колин. «Что они обо мне думают? Знают ли, что я навсегда покинул Лиду? Знают ли, что грущу по ней? Знают ли, что я новоиспеченный юрист, доктор права?» И ему стало досадно, что, по всей вероятности, они ничего о нем не знают. Досадно, что это не написано у него на лбу, для вящей ясности: «Ага, вот сидит или вот идет образованный человек, доктор права, который поможет вам одолеть любую несправедливость! При надобности обратитесь к нему! Используйте его ум, смелость и благоразумие. Ах, если бы я еще умел играть на рояле, — вздохнул Валент. — Вот это была бы комбинация: пианист-виртуоз и юрист. Я мог бы не робея войти в лучшие салоны и везде быть в центре внимания! Ах, ах!» Он снова почувствовал почву под ногами. Если еще минуту назад все казалось ему зыбким и туманным, а без Лиды и вовсе ненужным, то сейчас вещи вокруг обрели смысл, по крайней мере тот наисущественнейший, которым они всегда были к нему повернуты. Ему сразу стало веселее, и хорошее настроение не покидало его весь остаток пути, все долгие часы, пока после множества пересадок он не вышел из пассажирского поезда в Кралёвой Леготе и не остановился, наконец, спокойно и уверенно на пороге родительского дома. Сначала повисли на нем Самовы дети. Он завалил их конфетами, и они тут же отцепились от него. Потом он обнял мать, отца, брата и невестку. Раздал немудреные подарки, выставил на стол литровку палинки. Разлил. Выпили за окончание университета, за его благополучное возвращение и за здоровье всех присутствующих.

— Где же ты собираешься работать, брагец? — спросил его Само.

— Еще не знаю! Но дома не останусь!

— Таких грамотеев, как ты, небось всюду с руками оторвут, — сказал Само. — Это вот рабочих — пруд пруди.

— Уж работа найдется! — крутилась вокруг Валента мать.

— Гадерпан о тебе несколько раз справлялся, — пробурчал отец.

— И эта его форсунья намедни меня остановила, — отозвалась невестка Мария. — Не знаю ли, мол, когда объявишься.

— Ну и Ганка, само собой! — простонала мать. — Та от нетерпения просто разум теряет.

Валент ерзал на стуле, растерянно кашлял в ладонь; поглядел на пустые рюмки, налил. Опять чокнулись. Бодро и в охотку выпили.

— В Праге как? — спросил отец.

— Жизнь бьет ключом, отец! Чуть ли не через край!

— Уж не революция ли грядет?

— Это, пожалуй, нет, слава богу, но жизнь там бурлит.

— А если и будет? — вступил Само. — Не первая, чай! И в самую точку.

— Революция? — переспросил Валент и взглянул на брата — тот кивнул. — Не больно ли ты высоко забираешь?

— Если ей быть — ни мне, ни тебе ее не остановить.

— Не будет! — сказал решительно Валент и снова налил. — Тьфу ты, совсем забыл, — спохватился он и слегка ударил себя по лбу. — Ведь у меня еще кое-что есть!

Подошел к чемоданчику, порылся в нем и вытащил большую карту.

— Австралия! — Он протянул карту отцу. — Совсем новая!

— Валент, сынок мой, ну угодил! — воскликнул отец, нетерпеливо схватил карту и с сияющей физиономией уткнулся в нее. — Пойду просмотрю, — и он удалился в свою комнатушку.

Тут раздался легкий стук, и двери медленно отворились. На пороге стоял батрак Гадерпана. Поклонившись, учтиво поздоровался.

— Пан Гадерпан приказали мне позвать паныча на ужин, — выпалил батрак на одном дыхании.

Все посмотрели на Валента.

— Скажи, приду, — ответил Валент после минутного колебания.

Батрак откланялся и исчез так же неожиданно, как и появился.

— Зачем же я варю кисель[79]? — беспомощно всплеснула руками мать.

— Да я с удовольствием его отведаю! — засмеялся Валент. — Хоть сейчас!

Женщины принялись расставлять на столе тарелки.

Валент ел со смаком и расхваливал хлебово до небес. Но как только поел, нетерпеливо поглядел на часы и навострил лыжи. Не прошло и десяти минут после его ухода, как прибежала разгоряченная Ганка. Уж собиралась возликовать, закричать от радости, но, оглядевшись, оторопело застыла.

— Не приехал? — спросила она разочарованно.

Минуту ей никто не отвечал, потом Само сжалился:

— Ужинает у Гадерпана, да вряд ли долго задержится.

Ганка Коларова лишь рассмеялась и тут же исчезла… Само не успел и рюмочки ей поднести. Он смешался, растерянно обвел всех взглядом и, наконец, выпил сам.

Гермина дожидалась Валента в саду перед домом. Заметив, как нерешительно он приближается, побежала навстречу и чуть не бросилась ему на грудь. Сдержалась, однако, и, улыбаясь, остановилась в нескольких шагах. Валент глядел на нее изумленно, долго и молча. То была зрелая женщина. Пожалуй, даже перезрелая. Только сейчас он торопливо с ней поздоровался. Когда же она смело взяла его за руку и потянула к дому, он беспокойно и сконфуженно огляделся. Такие интимности на людях были ему неприятны. Уж лучше было подчиниться и быстро войти в дом. Оживившаяся Гермина повела его в свою комнату, забитую свежими масляными холстами. На большом мольберте стоял неоконченный пейзаж. И всюду валялись кисти и краски. Валент вновь изумился.

— Видишь, пишу! — сказала Гермина. — И говорят, у меня талант!

— Да! — кивнул он утвердительно и присмотрелся к холстам. — В самом деле, неплохо.

Гермина счастливо рассмеялась.

— Помнишь, — отвлекла она Валента, — здесь ты меня учил объясняться в любви по-немецки, а вон там мы первый раз поцеловались, — указала она куда-то в угол.

— Правда? — удивился он снова.

— Правда! — кивнула она и преданно посмотрела на Валента. — Впрочем, мы вот встретились, а даже не поцеловались!

Валент поглядел на женщину, но не двинулся с места. Гермина сама подошла к нему вплотную, встала на цыпочки, обняла за шею и жарко поцеловала в губы. Он зашатался, когда она так напористо налегла на него, и, чтоб не упасть, ухватился за нее. Возможно, она приняла это за объятие, так как сразу же пылко прильнула к нему и, положив голову на грудь, ни с того ни с сего разрыдалась. Он в оторопи стоял над рыдающей Герминой, не в состоянии ни коснуться ее снова, ни приласкать. Он был холоден, нем, недвижим. Гермина вскоре взяла себя в руки, отошла от него и, отвернувшись, утерла слезы тонким платком.

Они перешли в гостиную и сели друг против друга в глубокие кресла. Герминино лицо снова сияло. Она взволнованно говорила:

— Хочешь, я напишу твой портрет? Ты будешь на коне, в костюме для верховой езды… Да, да, да! Я словно уже все вижу, ты будешь сидеть на коне и будешь глядеть на меня. Ах, ах, это восхитительно! — Гермина вскочила с кресла, уставилась перед собой, словно уже видела то, о чем говорила. И водила руками, словно гладила это свое видение. — Ха-ха-ха, — возбужденно смеялась она. — Вот именно, вот именно: ты будешь сидеть на коне, я буду тебя писать, а ты будешь меня за это любить, — выкрикивала она и опять и опять как-то по-детски хохотала.