Игорь Малышев - Подменыши Страница 44

— Господи, — думал Эльф, — какие же они красивые! Смертельно красивые.

А они кружили по крыше, подходили к самому краю и обнимались над пропастью. Потом, вдруг, вздрагивали и, оттолкнувшись, разлетались в разные стороны, словно получив смертельное оскорбление. На секунду всё замирало, казалось, даже капли дождя останавливались в воздухе, но проходило мгновение и кружение начиналось снова, то на расстоянии взмаха ресниц друг от друга, то словно бы в разных вселенных, то в ледяном покое и равнодушии, то в тигриной ярости и неистовстве.

В небе над ними неслись чёрные, похожие на бесконечное стадо бизонов, тучи, а ещё выше, невидимая с земли, сияла яркая, будто отлитая из таинственного небесного золота, луна.

Коэн прохрипел последние слова и музыка стихла. Танцоры остановились. Прерывисто дыша, они с трудом с трудом оторвали взгляд друг от друга и подошли к Эльфу. Открыли по бутылке портвейна. Вино потекло по вздрагивающим пальцам.

— Чтобы в нас никогда не закралось сомнение в том, что перед нами лежат великие пространства! — кинула тост Белка, сквозь порывистый, бьющий весенний ветер.

Они выпили. Эльф неожиданно сник, застегнул молнию на своей ветровке до самого подбородка и спросил, ни к кому особенно не обращаясь:

— А вы что, правда, видите перед собой великие пространства. Я, например, не вижу. И уже довольно давно. Я не знаю, как мы будем жить дальше. Чем мы будем жить дальше? Белка Будет петь, а мы слушать и пить за её счёт? И так всю жизнь?

— Ты считаешь, что я зарабатываю эти деньги как-то нечестно? Или я тебе настолько неприятна, что ты отказываешься что-то брать у меня? — усмехаясь спросила Серафима.

— Нет, конечно. Я говорю о каком-то движении. Каком-то свете в окошке. Чего нам желать? К чему стремиться? Я, по-моему, больше ни во что не верю. Раньше я жил тихо и спокойно. Что-то зарабатывал, что-то тратил. Читал какие-то книги, из которых ничего не выносил, никаких выводов не делал. И, по большому счёту всё мне было всё равно. А потом я связался с вами и увидел, что есть другая жизнь. Не та, моя «чуть тёплая», а настоящая, шершавая, жестокая. В запёкшейся крови, которая непонятно откуда взялась — то ли убили кого, то ли кто родился. У меня будто глаза открылись, что ли. Словно я всю жизнь проходил в тёмных очках, а теперь они разбились и свет выжигает мне глаза.

Он замолчал, вздохнул и продолжил:

— И сколько я ни смотрю вокруг, мне кажется, что всем в этом мире руководят глупость и жадность. Какие-то беспредельные глупость и жадность. А сам мир, разлагаясь на глазах, стремительно катится к Армагеддону.

— А нами что по-твоему руководит, глупость или жадность? — поинтересовалась Белка.

— Вами что-то другое руководит, — ответил Эльф. — Вы, что называется, не от мира сего. Из какой-то другой сказки. Потому-то я, наверное, и увязался за вами.

— Зря ты так, — сказал Сатир, встряхивая свою бутылку, чтобы определить, сколько в ней ещё осталось. — Нельзя разочаровываться в жизни.

— Ну, конечно… — отмахнулся Эльф. — И что ж ты мне посоветуешь?

— А что тут советовать? — пожимая плечами, проговорил Сатир. — Например, можно повисеть, вцепившись в край крыши. Двадцать четыре этажа — хорошая высота. Хорошо прочищает мозги.

— Ты это серьёзно? — спросила Белка.

— Вполне.

— Ты сдурел? А вдруг, у Эльфа рука сорвётся? И что тогда?

— В этом-то и весь смысл. Когда под тобой семьдесят метров пустоты и вся жизнь твоя зависит от кончиков пальцев, думается намного легче и, что важнее, правильней.

— Всё равно, я бы не советовала…

— Ты себя вспомни, — насмешливо бросил ей Сатир, — как ты чуть с пятого этажа не сиганула. Да ещё и меня хотела прихватить.

— Да, было дело, — немного смущённо признала Белка, поправляя растрёпанное ветром пончо.

Эльф снял капюшон, прошёлся вдоль края крыши, посмотрел на город, сияющий, словно россыпь драгоценностей из проклятого древнего клада. Каждый огонёк манил к себе, обещая какое-то неопределённое маленькое счастье. Каждая искорка будто бы пела тоненьким сладким голоском о тепле, уюте и безопасности, который она разливает вокруг. И все вместе они превращались в могучий хор сирен, зову которого было невозможно противиться, если только не завязать себе глаза и не заткнуть уши. «Нет, это не хор сирен, — возразил сам себе Эльф. — Москва, как и любой город, больше похожа на угли остывающего костра, которые только-только начали покрываться пеплом. Безумно красивые, всё ещё хранящие жар огня, и даже способные зажечь огонь, но в себе огня уже не несущие».

Эльф лёг животом на край крыши, замирая от страха, медленно спустил ноги вниз и, потихоньку опускаясь, повис на пальцах. Осторожно перехватывая руки, развернулся лицом к городу и замер. Висеть с вывернутыми руками было намного тяжелее, но гораздо интереснее. Как будто ты находишься в полной темноте, в открытом космосе и смотришь оттуда на скопище железа, камня и слепящего электричества. Эльф замер. Ботинки со стальными мысами на мощной подошве вдруг стали неимоверно тяжёлыми и потянули вниз. Капюшон хлопал, будто обвисший под встречным ветром парус. Эльф пошевелил вздрагивающими от страха и напряжения пальцами рук, поудобнее устраивая их на холодном влажном бетоне.

Неожиданно рядом с ним опустилось гибкое изящное тело Белки.

— Не возражаешь, если я тут с тобой повишу?

— Как хочешь, — с нервной хрипотцой в голосе разрешил Эльф.

Ветер, словно пёс, тут же вцепился в полы расшитого пончо Серафимы и принялся шумно трепать их.

Некоторое время они висели в молчании. Снизу доносилось хлопанье дверей, смех и крики людей, лай собак, урчание движущихся машин. Звуки эти уходили в небо и отдавались где-то высоко за облаками гулко и грозно, как в колоколе. Эльф осторожно стукнул каблуком по выложенной мозаичными квадратиками стене, словно желая удостовериться в её реальности. Каждая жилка внутри него трепетала от страха.

— Ты хорошо поёшь… — сказал он Белке, чтобы только не молчать.

— Спасибо. Если ты ещё не заметил, всё, что я делаю, я стараюсь делать хорошо.

— Верно, — согласился Эльф. — Но тебе не кажется, что твои песни — это только сказки о настоящем? О воле, о красоте… — горло его подрагивало от невыразимого страха и напряжения, слова давались с трудом, мысли путались. — И все те надежды, что мелькают на лицах людей, которые слушают тебя — это только пустые иллюзии. Что-то вроде теней на стенке, которые создаёт ловкая рука?

— И что же, если я изображу рукой чайку, то это означает, что чаек в природе не существует? Я просто пою и напоминаю людям о том, что считаю важным и настоящим.

— То есть ты считаешь, что в этом мире есть ещё что-то настоящее, неиспорченное, изначальное?

— Да.

— С чего ты взяла?

Белка покачалась, перехватываясь то одной то другой рукой. Покрутила лопатками по скользкой от влаги стене.

— Я тут недавно поняла одну очень важную вещь. Знаешь в чём разница между христианами и коммунистами?

— Нет.

— В отношении к концу света, к Апокалипсису. Христиане уверены, что люди — создания испорченные в результате грехопадения, поэтому их деградация — процесс естественный, а Апокалипсис — закономерный итог существования человечества. И, по большому счёту, христиане не собираются ему мешать. Они будут спасать отдельных людей. Из тех, которые придут к ним сами. У коммунистов — другой подход. (Кстати, ты знаешь, что в начале века многие приходили к коммунизму из христианства?) Так вот, коммунисты считали и считают, что человек не является изначально испорченным созданием и его можно и нужно заставлять жить честно и безгрешно. Но, поскольку, предоставленный сам себе, он, как правило, начинает деградировать, то заставлять нужно сверху. Властно, жёстко, а когда нужно, и жестоко. То есть, коммунисты считают, что всё человечество можно спасти для жизни вечной. Создать государство с такими законами, когда деградация будет наказуема и осуждаема. На уровне товарищеских судов, административных, уголовных, каких угодно. И, таким образом, спасти всё человечество от гибели. Посмотри, насколько схожи десять заповедей христиан и «Кодекс строителя коммунизма». Если ты найдёшь там ещё хоть одно значимое противоречие, кроме веры в Бога, то я готова сейчас же разжать пальцы.

Эльф задумался.

— Это слишком просто, чтобы быть правдой.

— А я уверена, что коммунистический строй в СССР спас для жизни вечной больше душ, чем вся предшествующая христианская эпоха, — жёстко сказала Белка. — И, к тому же, я не верю, чтобы Христос говорил, что человечество изначально обречено… Это придумали позже.

Эльф помолчал.

— Не знаю, мне нужно подумать над твоими словами.

— Думай, кто ж не даёт…

Эльф, мучаясь, заворочал головой по сторонам.

— А, может, хватит уже врать себе? Почему бы ни принять, что этот мир действительно конченый, здесь ни сила, ни слабость уже не смогут ничего изменить, — прокричал он поверх плеча, а ветер в это время хлестал его капюшоном по лицу. — Здесь отрава во всём, в людях, в книгах, в музыке. Всюду тихое гниение и распад. И как бы кто ни старался, этого не остановить. А если понимаешь это, как можно жить? Зачем тогда жить?