Игорь Малышев - Подменыши Страница 43

Казалось, что даже вечно чуть тёплые лампы дневного света под потолком перехода раскалились и окрасились в какие-то немного нервные, живые, надрывные цвета.

Мужчины поднимали глаза, и им, вдруг, казалось, что они видят далёкий трепещущий степной горизонт, соединяющий разгульное море трав и безоблачные равнины небес, к которым они плывут, качаясь в сёдлах. Хотелось бросить всё, стареющих жён, бестолковых и жадных детей, забыть иссушающую, как лихорадка, работу, и отправиться туда, к бесконечной и опасной свободе между землёй и небом. Упиваться дождями, зажимать пулевые раны, ловить в прицел чёрную вертлявую точку врага, жадно и торопливо креститься перед боем, точить у ночных костров зазубренное лезвие шашки, черпать обгрызенной деревянной ложкой пропахшую дымом кашу и засыпать под потоками опадающих августовских звёзд. Свобода вдруг вставала перед ними такая простая и понятная, что на мгновение казалось, будто по-другому жить просто нельзя, немыслимо и неимоверно глупо. Расправив плечи, они делали несколько широких красивых шагов, как вдруг наваждение отступало, развёрстый горизонт схлопывался, и здравый смысл выбрасывал их обратно в простуженное московское утро, к обязанностям и привычкам, к рутине и бесполезности. На какое-то мгновение они останавливались, словно от удара в солнечное сплетение, делали по инерции несколько шагов, тупо вспоминая, куда идут. Досадуя на себя за глупую мечтательность, по-мышиному втягивали голову в плечи, бросали по сторонам мелкие подозрительные взгляды — не заметил ли кто их секундной слабости? — и продолжали свой бесконечный путь к деньгам, на которые можно покупать новые тряпки, жирно лоснящиеся машины, шикарных женщин и прочий тлен, чтобы хоть на секунду успокоить свою вечно голодную, как гиена, жадность.

Сатир с Эльфом стояли чуть поодаль у противоположной от Серафимы стены. Едва Белка запела, какая-то сила прижала их к холодному кафелю и не отпускала до самого конца. Они чувствовали, как мёрзнут ноги, как пропитывается каменным холодом одежда на спине и не могли пошевелиться, боясь что-то упустить или не расслышать. Звуки голоса Серафимы омывали их словно потоки кристально чистой ледяной воды. От её песен хотелось, и жить, и умереть одновременно. Смерть в песнях была пьяняще красивой, как любовь Клеопатры, а жизнь дерзкой и сияющей, словно вспыхнувшее в ночную грозу одинокое дерево на высоком холме.

Белка пела, пока не иссяк поток идущих на работу. Около десяти часов она поставила гитару к стене, завернула её в одеяло и выгребла всё, что накопилось в коробке.

— Совсем неплохо для двух часов работы, — подвела итог Серафима, пересчитав наличность. — Можно пойти поесть чего-нибудь, а в районе пяти, когда народ с работы двинется, снова сюда вернуться.

Ближе к вечеру всё повторилось. В маленьком подземном переходе снова пылали и плыли видения далёкой степи: переливался от зноя горизонт, колыхались волны степного разнотравья, вздымались горбы скифских курганов, ястребы горделиво, словно римские цезари, восседали на вершинах каменных «баб», купались в жарких лучах солнца жаворонки и дрожала литая грудь равнины от топота конских табунов. Неподвижно, как херувимы, парили в восходящих потоках воздуха орлы, осторожные дрофы, поглядывали на едва виднеющуюся вдали фигурку всадника, клонились под ветром седеющие метёлки ковыля, запахи перегретых трав дурманили голову. От вида этих просторов сердца людей вздрагивали, сбивались с ритма и пропускали удары. Становилось тоскливо, кому-то хотелось напиться, кому-то подраться. Кто-то давал себе обещание съездить во время отпуска к родным на небольшой хуторок затерянный где-то в ставропольских полях, кто-то решал, что завтра же бросит вдрызг осточертевшую работу.

Отработав пару часов, немного охрипшая, но довольная Белка кивком подозвала к себе друзей.

— Хватит на сегодня. У меня уже в горле саднит, будто репейников наелась, — сказала она ловко, будто опытная нянечка, закутывая гитару в одеяло. — Предлагаю забросить мелкого, Ленку и инструмент домой, а самим пойти отметить мой первый рабочий день.

Предложение понравилось всем, кроме Тимофея.

— Куда это? Я тоже с вами пойду, — быстро и безапелляционно заявил ребёнок.

— Никаких «с вами», — возразил Сатир. — Хрюша уже пропел колыбельную песню. Всем детям пора баиньки. А то переутомишься, свихнёшься и вырастешь дебилом. Хочешь вырасти дебилом?

— Да не буду я спать! — ершился тот, злобно посвёркивая глазёнками и смешно морща конопатый нос.

— Тем не менее, придётся, — проникновенно сказал Сатир и положил ему на плечо свою тяжёлую, как молот, руку.

— Если не сможешь уснуть, повтори таблицу умножения, — сказала мальчику Белка. — В прошлый раз ты её очень плохо выучил. Особенно умножение на девять.

— Так это же самое сложное! — возмутился тот. — А ты всего три дня мне дала.

В конце концов, Тимофея с доберманшей сплавили домой и стали решать как лучше отпраздновать начало Белкиной трудовой деятельности.

— Я бы куда-нибудь в лес пошёл, за кольцевую, — предложил Сатир. — Там деревья, снег по пояс, звёзд, как зёрен в мешке — благодать!..

— Звёзды — это, конечно, хорошо, но далеко, — сказал Эльф, поёживаясь от резкого мартовского ветра. — А потом ведь ещё и назад идти придётся… — добавил он и натянул на голову капюшон ветровки.

— Верно, — согласилась Белка. — Надо попробовать где-то в городе устроиться. Только, чур, не в кабаке. Фу, уродство какое! — её аж передёрнуло.

— Ладно, домашние животные, покажу я вам одно шикарное местечко. Действительно шикарное. Пальчики оближите. Пошли, — и Сатир, схватив за плечи, потащил их за собой.

В магазине, куда они зашли, Сатир оценивающе оглядел прилавки и произнёс:

— Надо портвейну побольше купить. Лучше «Три топора». Он дешёвый. Мы сможем даже ящик купить. Я вообще люблю крупные формы — ящики, контейнеры, коробки…

— Эстет, — заметила Белка.

— Я бы полюбил и ещё более крупные формы, — продолжал разглагольствовать Сатир, — вагоны, железнодорожные составы, корабли, нефте— и газопроводы, но у меня всё как-то не складывается. Для этого надо научиться убивать людей из-за денег и прочих пустяков, а мне это не нравится. Так и живу… Вот, кстати, замечательный ящик портвейна. Симпатичный, как новорожденный младенец. Давайте его усыновим.

— Да, есть в нём что-то по-детски умилительное, — согласился Эльф.

— Я сейчас прикину, потянем ли мы этакое чадушко, — ответила Серафима, залезая в узкие карманы своих чёрных джинсов.

Денег хватило только на десять бутылок портвейна и шесть пакетиков сухариков.

— Ну, московский Дерсу Узала, веди нас, — сказала Белка Сатиру, рассовав по карманам и за пазуху свои три бутылки вина.

— Не отставайте! — ответил тот и они нырнули в полумрак улиц.

Сатир привёл друзей на крышу двадцатичетырёхэтажного здания где-то в районе Пролетарки.

— Вот, — сказал он, очерчивая рукой затопленные зернистым светом пространства мегаполиса, — здесь интересно пить.

Белка и Эльф прошлись по периметру здания, посмотрели по сторонам и согласно кивнули.

— Действительно хорошо. Парим над городом, как судьи небесные. Замечательное место.

— Да что вы? — делано изумился Сатир, вставляя в принесённый с собой магнитофон кассету с саундтреком из «Прирождённых убийц». Потом снял куртку и укрыл ею аппарат от дождя. — Угодил? Приятно слышать. Тогда, в качестве награды, может быть, мне подарят маленькое танго на крыше?

И не дожидаясь ответа, он схватил Белку и, тихо подвывая Коэновской «Waiting for a Miracle», повёл её меж натянутых проводов, антенн и надстроек. Серафима охотно позволила увлечь себя. Они хорошо смотрелись вместе. Эльф следил за ними не в силах оторваться. Ни Сатир, ни Белка, никогда не учились танцевать, но природное владение телом и великолепное ощущение друг друга легко заменили им опыт. Их танец лишь отдалённо напоминал латиноамериканское танго, но так было со всем, что они делали. Всё, чем бы они ни занимались, превращалось в живое сиюминутное творчество. Они на ходу выдумывали новые движения, расходились, потом медленно сближались, мимоходом касались один другого кончиками пальцев и снова расходились. Затем вдруг возвращались и кидались, друг на друга, как изголодавшиеся влюблённые, сплетались руками и губами, тонули в омутах глаз. Когда же пытались расстаться, оказывалось, что их волосы — отросшая звериная шерсть Сатира и тонкие иглы Серафимы — переплелись, словно тропические лианы и не дают своим хозяевам оторваться друг от друга.

— Господи, — думал Эльф, — какие же они красивые! Смертельно красивые.

А они кружили по крыше, подходили к самому краю и обнимались над пропастью. Потом, вдруг, вздрагивали и, оттолкнувшись, разлетались в разные стороны, словно получив смертельное оскорбление. На секунду всё замирало, казалось, даже капли дождя останавливались в воздухе, но проходило мгновение и кружение начиналось снова, то на расстоянии взмаха ресниц друг от друга, то словно бы в разных вселенных, то в ледяном покое и равнодушии, то в тигриной ярости и неистовстве.