Анатолий Тосс - Американская история Страница 44

Я кивнула, но промолчала.

— Так вот, такой набор я и называю генетической памятью, и передается он не через сочетание хромосом, а, скажем литературно, с молоком матери. Моя бабка однажды рассказала мне, как в молодости, почти еще девочкой, пережила погром, ее спрятал у себя в спальне под периной кто-то из соседей-неевреев. Она рассказывала, как погромщики вошли в дом и спросили у хозяина, не видел ли он евреев из соседнего дома. Тот ответил, что если бы видел, то их не надо было бы искать, и добавил: «Если найдете молоденьких девок, волоките сюда», — они все засмеялись, и погромщики ушли, а бабка моя выжила. И, когда она рассказывала это мне, совсем ребенку, я почувствовал, что не она лежала калачиком под периной, а я сам, и даже более того, что те, кто не успел спрятаться и был убит, изнасилован, растоптан, унижен, — все они и есть я. Видите, Марина, я мальчик из более чем благополучной семьи, не зная тогда, что такое насилие вообще и не понимая слова «изнасилование», вдруг не то что понял, не прочувствовал даже, а пережил все это на себе, даже не осознавая, что именно, как не осознают дети, которые реально переживают насилие. Я называю такое ощущение генетической памятью, которая передается из других поколений, но не на химическом, а на каком-то другом, более высоком и неизвестном пока уровне. Эта память и связывает человека и с его предками, и с его народом, но она определяет не только принадлежность, но и чувства тоже.

Зильбер и до этого говорил медленно, а сейчас почти остановился. Это обязательно надо рассказать Марку, подумала я, эту странную мысль про генетическую память.

— Так вот, Марина, чувства, связанные с генетической памятью, есть самые сильные, потому что в отличие от привнесенных и оттого поверхностных и неукрепившихся, они заложены от рождения и сформированы поколениями и веками. И если такое чувство находит свое выражение в конкретном индивидууме, то есть если человек связан с вами общей генетической памятью или, что еще сильнее, когда он вообще из нее, то такое чувство — можете называть его любовью — и есть самое сильное и самое неразрывное.

Я подумала: Марк, он из моей генетической памяти или нет? Наверное, нет. Он не из моей, я не из его. Исходя из позиции профессора, он привнесен в меня и потому нестоек и не имеет права на существование. Но существует. А значит, профессор скорее не прав, чем прав.

— Так вот, я чувствую, что вы связаны со мной одной генетической памятью, и потому я не могу относиться к вам, как отношусь костальным.

Зильбер опять замолчал. В принципе тема была исчерпана, пусть длинно и замысловато, но он ответил на мой вопрос. И мне понравился ответ, хотя в нем сквозило что-то грустное, томительное, как бывает каждый раз, когда мы, пусть только вскользь, касаемся ушедшего, неведомого прошлого.

Бот и сейчас он, этот философствующий старик, приблизился вплотную к щемящему, он, пусть другими словами, пусть в контексте, но предположил, что я и моя прабабка, которую я никогда не видела даже на фотографии (и ничего, к стыду моему, не знала про ее жизнь), есть, по сути, одно и то же. Что ж, спорно, конечно, но в то же время именно это предположение вдруг заставило меня подумать о ней, как о реальном человеке, имеющем реальные, может быть, действительно, кто теперь знает, сходные с моими черты. А значит, мне нетрудно теперь представить ее, прожившую жизнь в своих радостях и печалях, которых, впрочем, мне не узнать. А узнала бы, так они показались бы мне наверняка нестоящими и даже смешными, как наверняка покажутся смешными мои радости и печали следующим за мной поколениям. Но не потому ли именно получается, что и моя прабабка, и я сама, и моя правнучка на самом деле соединены некой невидимой нитью, тем, что доктор называет генетической памятью? И как ни банально говорить о связи поколений, но что-то недосказанное и недопонятое вдруг шевельнулось во мне и принесло легкую грусть и меланхолический осадок, как всегда бывает, когда задеваешь самую главную загадку, загадку бытия.

Я уже почти поднялась, чтобы попрощаться перед ухо-Дом, но Зильбер неожиданно продолжил:

— Если теоретизировать дальше, то можно прийти к выводу, что не только люди, но и народы наделены генетической память. То, что у каждого народа есть определенный характер, — хорошо известно. Например, педантичность англичан, жизнерадостность итальянцев, бесшабашная духовность русских и так далее. Но у народа, как и у человека, еще также присутствует и генетическая память, не то, что определяет характер народа, а то, что определяет отдельные пути его развития. Например, если говорить о самом очевидном, то антисемитизм или, скажем шире, ксенофобия вообще — это генетическая память, которая передается через поколения конкретного народа. Поэтому народу начать, скажем, погромы или любой формы геноцид будет психологически проще, если геноцид заложен в его генетической памяти. Именно подсознательное ее движение через поколения народа и является причиной вечности всех форм коллективных фобий, и вечности антисемитизма в том числе. Когда я вернулся с фронта...

Я подняла брови, и, конечно, он заметил мое удивление и сказал с заметной гордостью, как обычно пожилые люди говорят о своих прошлых заслугах, будто те могут служить, противовесом постылой старости:

— Конечно, я воевал в британских войсках и в Африке, и в Европе. Так вот, когда я вернулся...

Я поняла, что это еще на час. Все, что он говорил, было очень даже интересно, но я должна была идти, я знала, что задержалась, и Марк уже нервничал. Я встала.

— Доктор, — сказала я, лицо мое было серьезно, — вы очень интересно рассказываете, и я бы сидела всю ночь и слушала. Но уже действительно поздно, и для вас поздно, и меня ждут и волнуются...

Я замолчала, не зная, как продолжить. Зильбер тоже поднялся.

— Да, да, конечно, как-нибудь в другой раз, — произнес он.

— К тому же не нагружайте меня сразу слишком большим объемом информации, дозируйте ее. Дайте мне переварить сначала уже высказанные вами мысли.

Это я сказала, конечно, немного льстиво, впрочем, искренне. Он засмеялся то ли моей очевидной лести, то ли ему все же были приятны мои слова.

— Конечно, Марина, у нас еще будет время, мы еще к этому вернемся, — сказал он, и глаза его, которые притихли за время его рассказа, вновь вспорхнули.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Всю дорогу домой, в автобусе, и потом дома меня не покидал все тот же грустный осадок, я даже с Марком была как-то по-особенному печально-нежна. И когда моя голова приютилась у него на плече, и рука, переброшенная через грудь, трогала пальцами его кожу, я вдруг вспомнила:

— Знаешь, Марк, прошло ведь три года, как мы вот так же лежали на этой кровати, и ты мне рассказывал историю про птицу, которая училась быстро летать. Помнишь?

— Помню, — согласился Марк, ему, казалось, тоже передался мой меланхолический настрой, и он был задумчив.

— Три года, это ведь немало, — предположила я. Марк молчал, и я повторила в форме вопроса:

— Немало ведь, да, Марк?

— Немало, — опять согласился он.

— Да, немало, и, конечно, столько всего случилось: и жизнь другая, и люди вокруг, и я совсем другая, — мне очень хотелось, чтобы он отвечал, мне просто был необходим его голос. — Я изменилась, Марк?

— Да, ты очень изменилась, — поддержал он меня.

— Так лучше? — снова спросила я. — Так лучше, чем было раньше?

— Так лучше, — снова поддержал меня Марк. — Так просто хорошо.

Мы замолчали, спать не хотелось, и мы лежали и думали каждый о своем, хотя я ни о чем вообще не думала, я была в эмоциональной прострации — просто лежала у него на груди с открытыми глазами и ни о чем не думала. Просто было хорошо, тихо и спокойно, и еще печально.

— Ты о чем думаешь? — спросил в конце концов Марк.

— Три года, — ответила я скорее по инерции, — это действительно много, и действительно многое изменилось. Но на самом деле ничего не изменилось, по сути все то же самое. Да, люди вокруг другие, работа, но не это ведь важно. А важно то, что, как и три года назад, я лежу на твоем плече, и та же ночь, и тот же воздух, и все то же, и получается — ничего не изменилось.

— Это хорошо или плохо? — спросил Марк.

— Не знаю, — ответила я. — Наверное, не хорошо, не плохо, а просто это так.

— Ты сказала, что запомнила историю, которую я тебе рассказывал три года назад, да?

«Да», хотела сказать я, но промолчала.

— Так вот, если ты помнишь, та птица, научившись качественно быстрее летать, попала в другое измерение.

— Да, — снова согласилась я, но на этот раз вслух.

— Так вот, ты теперь в таком измерении, — он выдержал паузу. — Где все качественно быстрее летают. Другие туда просто не попадают, в твое измерение.

— Ты имеешь в виду Гарвард? — спросила я.

— И Гарвард, и все остальное, но главное, конечно, Гарвард. Но не забывай, что, помимо этого измерения, существуют и другие, куда попадают те, кто умеет летать еще быстрее.