Анатолий Тосс - Американская история Страница 45

— Да, — снова согласилась я, но на этот раз вслух.

— Так вот, ты теперь в таком измерении, — он выдержал паузу. — Где все качественно быстрее летают. Другие туда просто не попадают, в твое измерение.

— Ты имеешь в виду Гарвард? — спросила я.

— И Гарвард, и все остальное, но главное, конечно, Гарвард. Но не забывай, что, помимо этого измерения, существуют и другие, куда попадают те, кто умеет летать еще быстрее.

— Ага, — сонно ответила я, давая понять, что на его обычное занудство у меня нет сейчас ни сил, ни желания. Но он не понял. «А Зильбер бы понял», — шевельнулась вялая, тоже усталая мысль.

— Единственная разница, — продолжал непонятливый Марк, — что теперь тебе конкурировать не с кем.

Вот тебе и раз, подумала я, и сонная прострация, еще секунду назад безоговорочно владевшая мной, неожидано разжала свою мягкую, но властную хватку.

— На том уровне, на котором сейчас ты, находится так мало людей, что для всех найдется место в будущем. Места разные, конечно, но все достойные, так как хороших мест больше, чем вас, — так устроена система. Это для того, чтобы люди, не достигшие еще вашего уровня, тоже имели шанс, если они пропустили его раньше, так сказать, двойная фильтровка, вторая попытка. Но вы уже отфильтрованы, вам места гарантированы, и, что важно, вы друг другу не мешаете, вы не конкурируете друг с другом.

— Марк, — перебила его я, — я ничего не понимаю, ты ведь сказал, что над нами следующее измерение. Там ведь мест меньше, чем нас в этом измерении.

— Нет, не так, — ответил он. — Там мест ровно столько, сколько тех, кто туда дотянет, там нет ограничений на места. Поэтому единственное, с кем тебе предстоит конкурировать, это с самой собой. И так отныне всегда, тебе не надо больше побеждать других ни на конкурсах, вообще нигде — спортивная жизнь кончилась, теперь тебе предстоит бороться только с собой. Всю оставшуюся жизнь.

— Но это ведь страшно, Марк, всю жизнь бороться с собой? — испугалась я.

— Ты можешь иногда делать передышку, но вообще, конечно, нелегко, это правда, — согласился он со мной. — Но ты ведь сама выбрала этот путь.

Ну, это как сказать, подумала я, но сказала другое:

— Марк, а ты в каком измерении?

Конечно, я немного подтрунивала над ним и над его моделью с этими бесконечными уровнями, измерениями. Но, кроме того, мне действительно хотелось узнать, как он себя оценивает. Он молчал.

— Черт его знает, — сказал он в результате совершенно серьезно, — никогда не задумывался. Я как-то так, скорее в альтернативных плоскостях, потому что, — мне показалось, он улыбнулся, — в традиционные не вписался. — Он замолчал на секунду, а потом добавил более уверенно: — Нет, скорее я в свободном полете, а там, как ты знаешь, безуровневая система.

— Ну вот, Марк, — заканючила я, — опять мистика, опять таинственность, нет чтоб хоть раз в простоте ответить. Я ведь про тебя ничего так и не знаю и, заметь, за эти три года ни разу не спросила — ты цени мою тактичность. Хотя на самом деле ничего не ведаю — ни кто ты, ни откуда, ни зачем. Может, ты банк ограбил, я ж не знаю, а вот, видишь, доверяю, живу с тобой, сплю в одной постели, и не только.

Смешливое настроение вернулось ко мне. Действительно, эта его загадочность по прошествии трех лет совместной, как говорится, жизни стала немного комичной. Марк повернул ко мне голову, но в темноте я не разглядела его глаз, их цвета.

— Подожди, узнаешь, — сказал он, как мне показалось, равнодушно. — Не захочешь — расскажут. Подожди, скоро уже. А зачем я здесь, ты так ведь спросила: зачем? Ну, ответь сама, зачем, как тебе кажется? — принял он мой тон.

— Для меня? — неуверенно спросила я.

— Конечно.

— Конечно, для меня, — я вытянула шею и чмокнула его наугад, куда попадет. И добавила то, что чувствовала: — Родной мой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

Лето заканчивалось, и уже в коротком недалеке маячила Катькина свадьба. Неожиданно Катька отнеслась к мероприятию более чем серьезно, назвали кучу гостей, непонятно откуда взявшихся родственников с обеих сторон, друзей, близких и далеких, и всяких других, которых не пригласить, казалось, просто неудобным.

Сама Катька пребывала в бесчисленных заботах, стремясь все делать по правилам, как полагается, не отступая ни на шаг от доставшейся в наследство традиции. Даже голос ее изменился: обычно красивый, глубокий, но в то же время как бы безучастный и потому вдвойне привлекающий слух, он вдруг заметно окрасился, приобрел интонации — иногда деловые, спешащие, иногда раздраженные, а порой, наоборот, удовлетворенные, но в целом демонстрирующие несомненную заинтересованность тем, что происходит вокруг.

Я видела, что в последние дни перед свадьбой она запарывалась, не успевая ничего, — видимо, в традициях насчитывалось немало занудливых мелочей, которые, взявшись за гуж, требовалось исполнять, — и я предложила ей свою помощь, на что она, ясное дело, отреагировала как на нечто должное, и я, кляня себя, вовлеклась в полоумную круговерть дотошных приготовлений.

Как можно получить удовольствие после такой выматывающей гонки на нервах? Это было выше моего понимания. Пару дней я, конечно, продержалась, но потом поделилась соображением с Катькой: мол, ты чего, мать, свадьба-то для удовольствия, она ж не повинность трудовая, остановись, оглянись вокруг, жизнь прекрасна! Ну, не купишь ты себе именно те туфли, которые надо именно к этой вот заколке в волосах, ну и что, я тебе свои босоножки одолжу или, ладно уж, подарю. Не Золушка, в конце концов, принц-то твой и так тебя отыщет без туфельки специальной, разберется по другим признакам. Хотела добавить: «вторичным», но не стала, сама не знаю, почему.

Катька посмотрела на меня свысока, как она всегда на меня в такие минуты смотрела, но голос все же ее подвел.

— Дура ты, Маринка.

Я приподняла брови — не перебор ли? Но усилием воли сдержала себя. Ну, не рвать же клок из ее величественной головы: не полагается невесте светить из-под хупы кусочком голого черепа.

— Дура, хоть и умная, — все же вторая часть этого словесного парадокса смягчала картину. — Не доросла еще до понимания, задержалась в предзамужнем своем развитии.

А вот это точно было сказано, чтоб обидеть меня, ну, не обидеть, а так, подзадеть, но я и это проглотила. Меня даже восхитила ее эмоциональность: надо же, может, когда хочет!

— Свадьба, она ведь не для кайфа, как тебе кажется, она для памяти, на всю жизнь. Чтоб в старости воспоминанием утешиться, фотографии разглядывая, она ведь для детишек и прочих неведомых поколений. Ты уже, глядишь, померла давно, а правнучки твои сопливые своим ровесникам противополым, коленки голые выставляя, семейный альбом будут показывать и говорить: «Смотри, вот моя прабабка замуж выходит, смотри, красивая какая». А тот будет глядеть то на коленки, то на фотографии и скажет в результате: «Смотри, как давно планета наша населена». И тебе, смотрящей на это

все сверху, приятно станет. Поняла? Усталость, суета забудутся скоро, а свадьба, она навсегда. Как ты не понимаешь, а еще свидетельница! Позоришь гордое звание.

Это был рекорд Катькиного красноречия, очевидно, тема ее волновала и потому выражена была вполне поэтически, я аж растрогалась. «А ведь она, наверное, права», — согласилась я про себя, а потом так же про себя добавила: «Но не для меня это. Может, и верно все, но не для меня».

И все-таки я прониклась идеей, и даже отпросилась на пару дней у Зильбера, чего никогда себе не позволяла, и выполняла все Катькииы поручения не просто добросовестно, но с душой, или, как говорил Матвей, с оттяжкой. А чтобы совсем загладить свой промах, даже прикупила себе платье специальное, свидетельское, скромное, чтобы теперь на моем фоне разом можно было оценить и роскошные одежды молодой, и собственное ее роскошество.

Если не брать во внимание измученных лиц молодых, свадебная церемония прошла, как и планировалась: было и торжественно, и трогательно. Трогательность и торжественность распространились и на ресторан, но там к нам еще добавились сытость и пьяность.

Я, выполнив свою судьбоносную свидетельскую миссию и освободившись от нервного ответственного напряжения, наконец могла позволить себе расслабиться. Я бы и платье свое, путающееся в ступнях, сменила бы, но, не подумав об этом заранее, не захватила во что переодеться. Чтобы сбалансировать свои энергетические затраты, я не ограничивалась соком, и даже Марк, который уже привык к обильной еде и питию в специфике русских застолий, не позволил мне сильно от него оторваться. Хоть и отставая, он почти дышал мне в затылок, что для него уже было неплохо.

К нам подошли Катька с Матвеем, жених собственнически обвивал невесту за талию, она послушно поддавалась его властной руке — впрочем, к такой диспозиции я уже стала привыкать, — оба они были возбуждены, он немного, не больше других, в подпитии, Катька хоть и не позволила себе такую роскошь, как туфли на высоких каблуках, все равно была повыше жениха, на что я, конечно, тонко намекнула, ехидно предложив невесте немного подгибать ноги в коленках, впрочем, не подразумевая под сказанным никакой двусмысленности.