Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 45

Целый месяц мы говорили по телефону, она перестала бросать трубку, но встречаться наотрез отказывалась. Никогда в жизни я не был таким терпеливым. Так терпеливо укротитель приучает к себе пугливого и опасного дикого зверя, стараясь не спугнуть неосторожным движением.

Однажды она в очередной раз появилась в «Березке», и я зашел за ней следом незамеченным. Ее нежное спокойное лицо было совсем близко (последнее время я смотрел на нее только издали), и, видит Бог, чего мне стоило удержаться и не провести по этой щеке ладонью.

Я решился подойти.

— Здравствуйте, Галя! — сказал я весело. — Я же говорил, что мы все равно где-нибудь встретимся.

Она спокойно и без всякого удивления поздоровалась со мной и даже назвала по имени — Леонид. Никогда мое имя мне не нравилось так, как произнесенное ее голосом! Она оглядела меня с явным любопытством, задержавшись на лице. Повязки уже не было, и разбитая в аварии правая скула сияла розовым светом, словно кожа новорожденного поросенка.

— Авария, — сказал я, приложив руку к скуле. — Если хотите, потом расскажу…

В этот день я провожал ее из магазина, неся пакет с покупками, и вся аллея с любопытством следила за нами.

У метро она протянула руку, чтобы забрать пакет, и как я ни настаивал проводить ее дальше, как ни объяснял, что знаю, где она живет, что сам живу неподалеку, что все равно еду той же линией метро, она не согласилась ехать со мной.

— Поезжайте, если вам нужно, — сказала она. — Я не могу вам запретить, метро для всех.

Я демонстративно сел в соседний вагон, и за всю дорогу она не обратила на меня никакого внимания. Мы сидели почти рядом, разделенные двумя стеклами и парой пассажиров — и были так далеко друг от друга.

Несколько дней я звонил ей, вышучивал ее осторожность, уверял, что не опасен, и в один из вечеров она неожиданно согласилась спуститься и полчаса прогуляться со мной.

— Почему полчаса? — спросил я, довольный уже и этим.

А потом мне нужно готовиться, скоро экзамены.

Это были замечательные полчаса, пролетевшие как одно мгновение. Тем более что, прощаясь, она пообещала увидеться снова.

Почему она не отослала меня сразу же и бесповоротно? Мне казалось тогда, что это было из-за ее интеллигентности, нежелания обидеть, показаться резкой или невежливой. Теперь я так не думаю. Несомненно, она боролась — но боролась только с собой. Ее тянуло ко мне, однако она чувствовала исходившую от меня, но непонятную ей опасность. Она жила в это время одна, мать была далеко, все решения приходилось принимать самой. Представляю, что произошло бы, будь ее отец в Москве! Я так и вижу, как он наводит справки, как приходит в ужас… Я думаю теперь, что для нее было бы лучше, если бы мы никогда не встретились. Мы такие разные! Я для нее был не лучший подарок, далеко не лучший выбор…

Скоро мы уже ездили вместе к врачу лечить мое лицо. Я ловил ее, где только мог. Угадывал, чего ей захочется завтра, отвозил домой после занятий. И, наконец, однажды она пригласила меня провести с ней целый вечер: купила билеты в театр Сатиры.

Этот вечер чуть было не рассорил нас окончательно. Я по характеру холерик, долго просидеть на одном месте и в обычном состоянии мне невыносимо. Даже в самолете я постоянно нахожу предлог, чтобы встать с места, расхаживаю по проходу, захожу за занавеску к стюардессам, болтаю с незнакомыми людьми. А в тот вечер я к тому же был необычайно взволнован. В течение действия я то и дело выходил в фойе, поднимался в буфет, разглядывал фотографии актеров на стенах. Гале это не понравилось, и она наотрез отказалась поужинать в ресторане и, как я ни настаивал, опять распрощалась со мной у входа в метро.

В ресторан я затащил ее едва не силой через пару дней. Это был «Пекин». Но, оказавшись внутри, она меня удивила тем, что немедленно смирилась, уселась за столик и принялась спокойно выбирать блюда, словно давно собиралась со мной здесь отужинать. Она любила и неплохо знала китайскую кухню — сказывался зарубежный опыт. У меня мелькнула мысль, что такие люди, как она, быстро смиряются, когда их ставят перед фактом, и стараются найти в этом факте хоть что-либо для них интересное.

Однако пить вино она наотрез отказалась, а когда я через стол попытался взять ее руку, мягко, но твердо высвободила пальцы.

Прошло уже почти два месяца с тех пор, как я ее увидел, но между нами по-прежнему ничего не было, и я даже не был уверен, что в следующий раз она со мной встретится.

Вечером четвертого мая, накануне моего дня рождения, я позвонил в дверь ее квартиры. Галя открыла и удивленно осмотрела меня.

— Галя! — сказал я, решительно шагнув за порог. — Мне сегодня негде ночевать. Можно я проведу у тебя эту ночь? Не беспокойся, я…

Она была так поражена, что ничего не ответила. Еще днем я расплатился с гостиницей, собрал вещи в единственный (но от Луи Вюиттона) чемодан и теперь стоял с ним в ее прихожей. Не дождавшись ответа, я сунул чемодан в стенной шкаф и, войдя в комнату, сел за стол и принялся разглядывать стены.

Все так же молча, Галя поставила передо мной вазу с яблоками, я начал их грызть и, не найдя куда положить огрызок, весело выкинул его в приоткрытое по случаю теплого вечера окно.

Через многие годы совместной жизни Галя призналась мне, что пришла тогда в ужас и решила, что положит конец нашему знакомству и никогда больше не встретится с этим человеком даже на улице.

Но был мой день рождения, за окнами стояла весна, я был настойчив, молодость брала свое, прошло еще несколько незабываемых дней — и возврата назад больше не было.

— Ой, Ира! Если бы ты знала, с кем я связалась! — через неделю призналась она своей лучшей подруге по телефону. — Представляешь, он пустые пакеты из-под молока в окошко выбрасывает! Бежать мне, Ира, надо, бежать…

Я узнал об этом только через десять лет. А еще раньше, в 1988 году у нас родилась дочка Лиза, в 2000 сын Матвей. Что я могу добавить?

Мы и так потеряли столько времени.

АЛЕКСАНДР САРАТОВСКИЙ

Когда я начал писать эту книгу, которую задумал давно, много лет назад, мне казалось, что главное — не забыть никаких подробностей, событий и людей. Я и не представлял себе тогда, насколько хорошо я все помню. Главная трудность оказалась не в том, чтобы вспомнить, а в том, чтобы отобрать главное. Но ведь в жизни все главное, тем более в такой, как моя, где самое незначительное происшествие могло закончиться гибелью. Только я закрываю глаза, как ко мне со всех сторон подступают люди и события. Я вижу, словно это было вчера, несчастного молодого арестанта, едва не отправившегося на тот свет после первого же завтрака, состоявшего из овсянки: у него оказался редкостный недуг, аллергия на каши и крупяные изделия (это в тюрьме-то, где ничем другим и не кормят!). Мне вспоминается один надзиратель, большой любитель дисциплины и порядка, выстраивавший камеру, где практически все были под вышкой, по стойке смирно вопреки всем тюремным правилам, и как я его отучил от этой привычки, едва не отправив на тот свет. Передо мной проходят мусора, вымогающие взятки, я не могу забыть ни с чем не сравнимый беспредел в рижской тюрьме, где не было ни порядка, ни закона, где менты насаждали в камерах насилие и педерастию и где мне кинули в глаза из камерной кормушки горсть толченого стекла, отключив предварительно воду, чтоб не мог их промыть… Неужели все это было со мной? Неужели я все это пережил? И когда я сегодня выхожу из своего «Мерседеса» последней марки у подъезда дорогого парижского ресторана и швейцар бросается забрать у меня ключи, а метрдотель в дверях встречает нас с женой и с друзьями, никому нет дела до моего невероятного прошлого, до моего перебитого надзирателями носа, никто не заметит моих выбитых зубов, искусно вставленных лучшим дантистом, все видят ослепительного господина, каких, в конце концов, здесь немало, у господина, вероятно, деловой обед, серьезный, с женами…

— Serait-il un russe?[31]

— Oh! Vous savez, Monsieur, maintenant, on a beaucoup de clients russes…[32]

Никому нет дела до моей жизни, любой эпизод которой мог бы сделаться сюжетом целого рассказа, любое событие которой просится в книгу. Но я гоню от себя эти воспоминания и стараюсь выбрать только те события и тех людей, которые обозначили жизненные ступени, по которым я поднимался…

В конце восьмидесятых годов я уже жил в Москве постоянно, и у меня была семья. Это было, что называется, «интересное» время. В Москве вовсю шла перестройка. Прежние государственные органы самоустранились, комитет государственной безопасности объявили несуществующим (впрочем, ненадолго), коммунистическая партия сама себя распустила и публично этим хвасталась, милиция не справлялась с преступностью, которая резко шла вверх — из-за бедственного положения большинства населения, с одной стороны, и практической безнаказанности власть имущих, с другой. Наряду с рублем в советскую жизнь вошел доллар, в магазинах появились яркие западные товары по каким-то невероятным ценам и хорошо упакованные в цветной пластик пищевые продукты, вскоре оказавшиеся почти несъедобными: добрый старый Запад, гордящийся своей христианской моралью и деловой честностью, начал сплавлять российским аборигенам завалявшиеся товары с просроченной годностью. Народ надеялся, что начнет, наконец, жить немного лучше и сытнее, а на поверку оказался перед лицом новых и неразрешимых для него проблем. На глазах распадались все государственные структуры, как вертикальные, так и горизонтальные, а новых не появлялось, так что обычные функции защиты граждан каждый должен был брать на себя или искать покровительства у кого только мог. И все же активные люди, десятилетиями истреблявшиеся тоталитарной системой, получили, наконец, возможность заняться делом.