Алина Знаменская - Женщина-зима Страница 45

— Да, я мечтаю, я здесь родилась. Но вам-то это зачем? Люди вас не понимают, поэтому не доверяют. Некоторые даже смеются.

— А вы?

— Что — я?

— Вы доверяете?

Полина помолчала. Потом честно сказала:

— Я думаю, что это порыв. Увлечение вашей ищущей натуры. Что запал ваш, Борис Сергеевич, скоро кончится и вы исчезнете без следа. И… все забудете. А мы останемся.

Добров ответил не сразу. Постоял, глядя на редкие огоньки спящей деревни.

— Полина… Если честно, я не знаю, что будет завтра. Может, уеду, может, и забуду. А столовая останется. И детская площадка останется. Вот еще одна задумка у меня родилась. Хочу с Тимохой обсудить.

— Что за задумка? — насторожилась Полина. Все, что было миром Доброва, становилось для нее и сына одновременно манящим и чужим. Она пугалась новых идей Спонсора.

— Насчет конноспортивной школы. База тут отличная. У меня есть люди на примете, которые могли бы поддержать идею. Короче, надо это обмозговать.

— У меня нет слов! — выдохнула Полина. — Неужели это возможно? Да вы представляете, что это будет значить для молодежи?! Это же так здорово!

Добров даже засмеялся тихонько — столь бурной реакции он не ожидал.

— Это пока только мысль, — напомнил он. — Даже не проект.

— Я успела убедиться, как скоро ваши проекты становятся реальностью.

— Да ладно, — скромно отмахнулся Добров.

— Нет, и все же, — не отставала Полина, — зачем вы это делаете? Только честно!

— Для вас.

— Да ну вас! Я серьезно. Не думаете же вы, что я поверю…

— Тогда не спрашивайте, — вздохнул Добров. — Принимайте как данность. Договорились?

— Договорились, — после паузы ответила Полина. — А что мне еще остается?

— Дело в том, что я и сам себе пока не ответил на этот вопрос.

Они повернули назад, к деревне. Соловей ни на миг не умолкал, громко и крикливо выводили рулады лягушки. Вся эта выпирающая прелесть весенней ночи будто на что-то намекала. Именно от этого Полина чувствовала себя несколько скованно. Словно с нее пытались снять завесу лет, но она все время помнила, что ей сорок. Помнила, но одновременно уже начинала ощущать себя школьницей, празднующей свою первую весну.

Забытое ощущение легкой взаимной симпатии, притяжения, состоявшее из тысячи невесомых мелочей, волновало женщину. Она прислушивалась к себе и не переставала удивляться.

Добров остановился и блестящими глазами посмотрел на свою спутницу.

— Как здорово, а? Признайтесь, Полина, вы давно гуляли вот так, ночью? Весной?

— Давно, — подтвердила Полина, невольно заражаясь его восхищением и беспокойством. — Лет пятнадцать назад… А то и больше.

— Вот видите! А я последние пять лет каждый отпуск — за границей. И если приходилось гулять ночью, то в городе, в толпе. А чтобы так… Полина, знаете, будет неправильно, если я вас сейчас не поцелую.

И прежде чем Полина успела отреагировать, Добров наклонился к ней и поцеловал. Это оказалось неожиданно и странно, как дождь посреди солнечного дня. Когда хочется стоять и чувствовать на себе тяжелые капли. Полина не отпрянула, не возмутилась, а как-то невзначай потянулась к нему, ощутила под пальцами твердые мужские плечи, гладкость бритой щеки, стриженый затылок. Поцелуй получился долгим — никто не решался его прервать. Пальцы Доброва гладили ее шею, и давно забытые ощущения изливались на женщину дождем.

— А я думала, что разучилась целоваться, — сказала она, когда, оторвавшись от Доброва, прильнула лбом к его шее.

— Не разучилась, — улыбнулся Добров, вдыхая запах ее волос.

Они стояли посреди голого поля, соприкасаясь головами, как кони. Казалось, что вечность повесила над ними гигантский гамак, украшенный стразами. И теперь качает потихоньку.

Вдруг из-за кустов оврага с шумом вынырнула ватага молодежи. Компания взорвалась смехом, в многоголосии которого звонко выделился Маринин. Полина отпрянула от Доброва, он едва успел удержать ее за руку, иначе она побежала бы, чего доброго.

— Полина! Ну что ты… Им и дела нет до нас.

— Там Тимоха, — сказала она и оказалась права. Едва компания подошла поближе, она различила среди ребят длинную сутулящуюся фигуру сына.

— Мам? Ты… Вы чё здесь? — забормотал Тимоха, переводя взгляд с Полины на Доброва и обратно.

Молодежь вежливо обогнула их и прошагала дальше.

— Да вот… С Борисом Сергеевичем тебя искали. Поздно ведь уже. Почему ты не дома?

Тимоха беспокойно оглянулся и зашептал:

— Мам! Я чё, левый, что ли? Все пойдут по домам, и я пойду. Борис Сергеич! — Тимоха умоляюще взглянул на него в поисках поддержки.

— Мама шутит, — успокоил Добров. — Мы просто гуляем. Сами по себе.

— А-а… — Тимоха окинул их немного удивленным взглядом, впрочем, задерживаться не стал. Побежал догонять своих, не слыша, как мать наказывает вслед:

— Недолго!

После этой встречи Полина наотрез отказалась продолжить прогулку. Заторопилась домой, у крыльца скомканно попрощалась с Добровым и закрыла за собой дверь.

Одним словом, волшебный настрой ее испарился в какие-то две минуты. Добров еще с полчаса вышагивал по улице возле домов Полины и ее отца, затем все же отправился спать. Но заснуть он не смог, как ни старался. Долго ворочался с боку на бок, потом вышел на кухню, где читал газеты страдающий бессонницей Петр Михайлович.

— Михалыч, ты не будешь возражать, если я выпью? Петр Михайлович поднял на постояльца прищуренные глаза. Очки сползли на нос.

— Отчего ж? Выпей. Вижу, маешься без сна.

Петр Михайлович убрал газеты, освободил стол. Добров принес водку.

— Выпьешь со мной?

— Я свое отпил, — крякнул Петр Михайлович, доставая из холодильника сало и огурцы.

Добров налил себе стопку, выпил и понюхал сало. Закусил хрустящим ледяным огурцом. Огурец отдавал хреном и укропом. Был ядреным, в нежных пупырышках, крепко соленым и остро-вкусным. Добров даже зажмурился.

— Сам солил, Михалыч?

Тот, довольный, расплылся в улыбке:

— Нравится? Это Полина… Она — спец по соленьям всяким. А вот ты сало попробуй. Сало — я сам.

— Полина… — повторил Добров, глядя куда-то мимо Петра Михайловича. Налил себе еще. Выпил. — Не верит она мне, отец. Не верит…

— А ты сам-то себе веришь? — усмехнулся Петр Михайлович. — Сам-то понимаешь себя?

Добров помолчал. Добросовестно подумал над вопросом.

— Ты думаешь, я бабник, Михалыч?

— Зачем же?.. — возразил тот.

— Я не бабник, — продолжал Добров. — Зацепило меня в ней что-то. Сам не знаю что, отец. Настоящая она, твоя дочка Полина. Земная. И в то же время непонятная. Так вот посмотрит, словно все про тебя знает. И тайну какую-то знает вроде. Тянет меня к ней.

— Тянет… — Петр Михайлович усмехнулся. Он видел, что хмель снял с постояльца тормоза, что тот жаждет выговориться. Поставил чайник на плиту, достал заварку. — Дело молодое, — неопределенно проронил он.

— Да при чем тут это! — горячо возразил Добров. — Она нравится мне не как женщина даже, а как человек! Понимаешь?

— А чё тут непонятного? Помолчали.

— И как женщина… — сам себе возразил Борис. — Как женщина и как человек. Понимаешь, Михалыч?

— Понимаю, чё ж не понять?

Петр Михайлович залил заварку кипятком. Дал настояться. Он признавал чай только вприкуску с комковым сахаром. Шумно дул и столь же шумно отхлебывал. — Только понимаю, не пара она тебе.

— Почему?

— Да сам посуди. В город она не поедет, было уже. Деревенская она. А ты — городской. Ты в городе деньги делаешь, а тут чего?

Добров кивал, словно ждал этих слов. Ничего нового он не услышал.

— Михалыч, а ты часто о жизни думаешь?

— Как это? — не понял тот. — Что о ней думать? Живи знай…

— Ну, вот ты жизнь прожил, детей поднял, жену схоронил. Внуки у тебя выросли. А смысл в чем? Зачем все это было? Бывают такие мысли?

Добров влажными глазами уставился на старика. У того в глазах пряталась хитринка.

— Нам, крестьянам, это ни к чему, — сказал тот. — Да и некогда. Живи как часы, иначе не получится. Пришла весна — работай с утра до вечера. Летом — тоже не плошай. Осенью — само собой. А остановишься, задумаешься — все. Пиши — пропало! А зима на пятки наступает…

— Вот… — поднял вилку с салом Добров. — Вот! В бизнесе и того хуже! Не как часы, а как гоночная машина. Я, когда начинал, первые семь лет в отпуск не ходил. Совсем. И вот у меня из моего механизма какой-то винтик выскочил. Я остановился и смотрю вокруг. И думаю — где смысл? А если я завтра умру? Понимаешь меня, Михалыч?

Тот кивнул и подвинул постояльцу хлеб.

— Ты закусывай. Может, картошки погреть?

— Не надо. Думаешь, я пьяный, разболтался? Я пока не изменю что-то в своей жизни — не успокоюсь. Я себя знаю. Нигде мне покою не стало, Михалыч. Только у вас в Завидове как-то душа смягчается. Ты это как объяснишь?

Петр Михайлович покачал головой, подлил себе кипятку. Ему хотелось сказать, что Бориса тянет к его дочери оттого, что она-то как раз смысла не ищет. Она просто живет. Делает что должна, и все. И ее спокойствие и уверенность манят потерявшего покой Доброва.