Нина Хеймец - Клуб любителей диафильмов Страница 46

Во сне они с Иосифом гуляли по городу. Это был чужой город — маленький, с невысокими оштукатуренными домами. Смеркалось, но окна почти нигде не светились — видимо, жители покидали это место. В глубоких оконных проемах лежали тени; от этого очертания окон казались размытыми — как будто темнота проступала из них наружу, разъедая сначала стекла и подоконники, а затем — контуры зданий. Они шли там с Иосифом, сворачивали с одной незнакомой улицы на другую, пока вдруг, в одном из переулков, все же заметили освещенное окно — витрину небольшой лавки. На стене была вывеска «Птичье колесо: Стекло и сопутствующие услуги». Над входом висела керосиновая лампа с горящим фитилем, об нее билась ночная бабочка. Они зашли внутрь. На одной из стен была развешена одежда. Она была стеклянной: шляпы, костюмы, пальто, из такого же тонкого, тускловато — прозрачного стекла, как керосиновая лампа на входе.

— Я, пожалуй, куплю себе новое пальто, — сказал Иосиф, — мое совсем износилось.

— Никто не ходит в стеклянной одежде, — сказал Бенцион, — ее и надеть‑то нельзя. Разобьется же!

Но Иосиф, казалось, не слышал его. Он подошел к висящему на стене пальто, осторожно снял его и надел на себя. На Иосифе оно не выглядело прозрачным: в нем отражались горевшие в лавке лампы, уличные фонари, звезды, уже появившиеся над городом. И Бенцион тоже отражался. Он протягивал руки к Иосифу; в отражении его ладони казались огромными, а лицо — маленьким и дрожащим. И все, что отражалось в Иосифе, теперь искажалось, меняло очертания и размеры — как бывает, когда смотришься в висящий на новогодней елке зеркальный шар: дверь лавки выгибалась и вытягивалась, а вьющаяся у входа бабочка оказывалась похожа на хлопающую крыльями серую птицу.

— Ну, я пошел — сказал Иосиф, — а ты оставайся.

Он развернулся и направился прочь от Бенциона,

вглубь комнаты. Когда он шел, стены лавки растягивались и удлинялись, словно уступая его движению.

— Подожди, — крикнул Бенцион, — я иду с тобой.

Он бросился к стене, схватил пальто. Он ждал, что

оно немедленно разобьется, но этого не случилось. Ему удалось просунуть руки в рукава, но, когда он стал застегивать пуговицы, по складкам на сгибах локтей побежали мелкие трещины, стекло стало крошиться, на пол полетели осколки. Бенцион стоял и смотрел, как они падают. Вокруг него образовались горки битого стекла; осколки все продолжали сыпаться. Рукава уже раскрошились, трещинки теперь бежали по его рукам, и Бенцион увидел, что, достигая пола, кусочки стекла превращаются в крошечные металлические шестеренки и катятся в разные стороны.

«Я не успел, — подумал Бенцион, — и никогда не успею».

Он поднял голову: Иосиф был уже у дальней стены. В ней образовалась брешь, воронка, Иосиф шагнул туда.

Бенцион проснулся. В первые секунды ему казалось, что воронка находится у него в груди. Он лежал в кровати, пытаясь восстановить дыхание.

Летом он уволился с работы и поступил в часовое училище. Студентов было немного. Они сидели по одному за длинными столами с отметинами чернил, клея, перьев, перочинных ножей. Уличный свет проникал в классную комнату сквозь закрашенные белой краской арочные окна за их спинами и смешивался со светом электрических ламп. Приладив к глазу лупу, Бенцион рассматривал ходовые колеса, роторы, балансы и тур — бийоны. Он касался их тончайшими отвертками. Он мог разобрать любой механизм, деталь за деталью, а потом восстановить его так, что хронометр не менял точность хода. Окончив училище, он стал работать в часовой мастерской. Это была небольшая комната, можно сказать — каморка, с полукруглым окном, выходящим в один из переулков. Раньше там была вывеска, но потом она, видимо, куда‑то делась. Как раз тогда механические часы стали выходить из моды. К Бенци — ону приходили старики и старухи в истертых каракулевых шубах, смотрели на него, кто требовательно, кто доверчиво, протягивали ему часы с пожелтевшими циферблатами, с крошащимися ремешками, с посеревшими трещинами в толстых стеклах. Бенцион находил на верстаке среди разобранных разновеликих корпусов и лежащих вперемешку шестеренок подходящие детали. Чаще всего ему удавалось починить часы, запустить остановившийся механизм. Наутро старики возвращались, принимали у него часы, заворачивали их в тряпочки из фетра, прятали в сумочки или в нагрудные карманы. Он слышал в переулке звук удаляющихся шагов — поспешных, слишком быстрых для таких старых людей, так ему казалось.

Так шли годы. Дом, в котором работал Бенцион, снесли. Сам он вышел на пенсию. Теперь стены его однокомнатной квартиры были увешаны чертежами. Бумага была сероватой; линии на ней казались расплывшимися — как будто их несколько раз стирали ластиком, а затем наносили заново. Вдоль одной из стен тянулся верстак с инструментами, которые он принес из закрывшейся мастерской. Бенцион вставал рано утром, еще до восхода солнца, и садился за работу — взвешивал, выпиливал, шлифовал. Ближе к вечеру он спускался к Иосифу, в голубятню. Листы жести, которыми она была обита, давно уже покрылись ржавчиной, были пористыми и шершавыми. С расслаивавшихся листов фанеры полностью сошла краска. С подветренной стороны голубятню теперь подпирали деревянные балки. Внутри, на первом этаже, стояли все те же кресла. Рисунок на их спинках теперь было не различить. Иосиф заваривал чай — очень крепкий. Он был почти черного цвета. В фаянсовых чашках — Бенциона и Иосифа — отражалась свисавшая с потолка лампочка.

Каждый месяц Иосиф отправлял с почтовой птицей приветственное послание капитану одного из кораблей, плывущих к ним из нейтральных вод — теплоходов, крейсеров, сухогрузов, но лайнеров, конечно, лучше; на ее усмотрение. Все его птицы теперь были окольцованы — Иосиф использовал кольца и шестеренки, не понадобившиеся Бенциону. Те из них, что были из легкого металла. Он говорил, что моряки отвечают ему — кормят почтовую птицу и отправляют ее назад, с привязанной к лапке запиской.

«Что он, всех своих голубей сегодня принес? — подумал Бенцион, — зачем?». Иосиф часто приходил не один, а с какой‑нибудь из своих птиц. Держал ее в кармане или за пазухой, гладил по голове указательным пальцем. Иногда голубь выбирался наружу, расхаживал по столешнице, вскакивал на доминошные фишки, клевал принесенные Иосифом зерна. Но в тот вечер все было иначе. Иосиф сидел неподвижно, почти не разговаривал, отвечал односложно. На лбу его выступила испарина и казалось, будто привычное выражение его лица стерлось, сползло вниз по резко обозначившимся складкам. Птица выглядывала у него из‑за отворота пальто. Поворачивала голову то правым глазом к Бен — циону, то левым. А потом она скрылась из виду, нырнула Иосифу за пазуху, там началось какое‑то копошение; под тканью пальто стали появляться и исчезать бугры — на груди, на животе, в рукавах. Спустя несколько секунд из‑за пазухи опять показалась птичья голова. Это был уже другой голубь, Бенцион это точно знал: тот был сизым, а у этого голова была белой, с серыми пятнышками над переносицей. Птица несколько секунд разглядывала его, потом принялась клевать пуговицу на Иосифовом пальто. Затем она скрылась за пазухой, как будто что‑то сорвало ее с места, втянуло внутрь резким движением. И тут же на ее месте возникла другая — снова сизый голубь, но на этот раз — одноглазый. Птица повернулась к Бенциону уцелевшим глазом и смотрела на него, не мигая. Но не прошло и нескольких секунд, как и она скрылась из виду, уступив место следующей. Птицы показывались из‑за отворота пальто, все новые и новые, все быстрее и быстрее. Они вытягивали шеи, озирались, терлись клювами о ворот, смотрели на Бенциона пристально, а затем исчезали у Иосифа за пазухой. В какой‑то момент Бенциону стало казаться, что птичьи головы выталкивает наружу и затем возвращает под драповую ткань огромная шестеренка, и центр ее вращения — в грудной клетке Иосифа, в самой ее глубине. Пальцы Иосифа разомкнулись, доминошные косточки выскользнули из ладони, точками вверх. Птицы теперь сменяли друг друга с такой скоростью, что их уже невозможно было толком разглядеть. Перед грудной клеткой Иосифа словно образовался сизый кокон, в котором, то тут, то там, проступали птичьи лапы, фрагменты крыльев, полураскрытые клювы, а потом и их стало не различить. И тогда полы его пальто распахнулись, оттуда вырвалась голубиная стая; птицы ринулись в разные стороны, хлопая крыльями, крича. Что‑то ударило Бенциона по скуле — крыло. Он резко поднял руки, прикрывая голову, откинулся назад и, потеряв равновесие, упал на землю, больно ударившись виском. Когда, через несколько секунд, Бенцион открыл глаза, птицы были где‑то неподалеку, шум еще не утих. Иосифа нигде не было; на земле, рядом со скамейкой, лежало его пальто. Оно было расстегнуто, вывернуто подкладкой наружу. Земля была усыпана голубиными перьями. Бенцион заметил и несколько шестеренок — видимо, из тех, что Иосиф использовал для кольцевания голубей. Одна из них еще каталась по земле. Круги становились все меньше и, наконец, шестеренка обернулась вокруг своей оси и, задрожав, упала плашмя. Птиц уже не было слышно.