Ульяна Гамаюн - Ключ к полям Страница 46

Бип, конечно, угадал, что значит для меня солнце. Временами мне казалось, что он читает мои мысли, видит каждый новый их виток так же ясно, как застывшую в янтаре жужелицу, и неприятный холодок пробегал тогда от моих крылышек к лапкам. «Смотри, не расплескай», — хмыкал он, глядя, как я мечтательно щурюсь на солнце. Всучив мне корзину, он складывал руки на груди и, качая головой, говорил: «Ты неисправимая язычница». Затем, бросив довольный взгляд на янтарь, с которым я не расставалась, добавлял: «И фетишистка». Я смеялась, он с колотушками выставлял меня за дверь, а через минуту уже кричал из открытого окна, не щадя спящих соседей: «Привет Тутанхамону!»

Но Тутанхамон не показывался. Бархатный сезон не коснулся этого приморского поселка, словно беспокойная толпа туристов, докатившись до Аю-Дага, через горы перевалить так и не решилась. На пляже, кроме ветра и чаек, не было ни души. Ревнивый медведь привычно тянул воду в зеленовато-рыжей дали, подрагивали желтые фестоны пледа, страницы, присыпанные песком, тихо вели свою беседу, чайки подбирались так близко, что при желании могли читать у меня из-за плеча, теплая галька дружелюбно пощелкивала, окунаясь в соленую пену прибоя.

Был конец августа — тихий привал на обочине года, ради которого только и терпишь изнурительную и, в сущности, никому не нужную ходьбу по кругу. Осень еще не наступила, но ее тонкие черты уже просматривались за остывающим облаком лета. И ветер, и каждый поворот туч, и похожие на сгустки смолы ягоды винограда, и бахчевое сахарное пиршество ос на базарах, и каждый солнечный луч были авансом чего-то невероятного, невероятно наступающего. Каждый шаг звенел, каждая мысль вспыхивала и дрожала, как роса на паутине.

Летел песок. Сплошь заштрихованное малиновыми и золотисто-зелеными искрами море играло на солнце, волны обрушивались болтовней на молчаливый берег. Хотелось взять ручку и писать — любую чепуху, все равно что, хотелось сравнивать кого-нибудь с луной в облаках, или, скажем, с солнцем, хотелось взять крючок, моток распростецких ниток и сплести что-нибудь необыкновенно простое, брякнуть что-нибудь глупо-сентиментальное. Вот так бы всегда: просто быть, просто отбрасывать тень. Я была так беззастенчиво счастлива, что, будь у меня крылья, как у моей янтарной подружки, они бы мерцали от удовольствия.

Временами, очень редко, сам фокусник принимал участие в «явлении лица и вазы с фруктами на берегу моря». В матросской бескозырке, своей любимой красной рубашке и желтых штанах, яркий и порывистый, как флаг на мачте, он всегда появлялся неожиданно и уже издали начинал выкрикивать веселую околесицу:

— Чего не знал Тутанхамон, когда пришел на поле он?

— Тутанхамон?

— Он не знал, что делал слон!

Сбросив одежду, Бип с разбегу врезался в волны, крякал, отфыркивался и распугивал чаек. Плавал и нырял он мастерски, но как-то неуклюже, «как жаба», — смеялся он («как очень вертлявая жаба» — уточнял Тим). В серебристо-зеленых гривах волн мелькали то голова, то гладкая дельфинья спина; он кричал, улюлюкал, вскинув вверх обе руки, медленно уходя под воду, «измерял глубину» и долго, играя на нервах публики (медведь, Жужа, чайки), не выныривал. Лежа на спине, раскинув руки в стороны, отдавшись во власть волн, Бип казался обломком затонувшего корабля — маленький, безвольный обрубок в морских пучинах. Он, как и я, любил плавать в одиночестве.

Да, одиночество. Море — идеальное место для тонких ценителей этого блюда. Только там, качаясь на волнах, между небом и небом, по-настоящему чувствуешь его солоновато-горький привкус. Точно так же, как существуют люди, выдуманные другими людьми, или, скажем, люди, которые кому-то снятся, так есть и люди, выдуманные морем. Они то бродят по дну, то беззаботно плещутся на поверхности и нигде надолго не задерживаются; тягучее чувство тоски вместе с ветром выпроваживает их из любого порта, гонит прочь от людей, и они уходят в открытое море — печальные, не знающие покоя суденышки. Бип и я — мы выдуманы морем.

Накупавшись, Бип блаженно вытягивался на полотенце. Капли моря на его оливковом теле, как маленькие блестящие озера, с шипением мелели под колким солнцем. Я читала, или смотрела на море, или притворялась спящей. Чайки, как канатоходцы, балансировали на кромке прибоя, подозрительно косясь на две неподвижные, накаленные солнцем фигуры; осмелев, подбирались поближе. Подпустив их к самому полотенцу, Бип вскакивал и, подражая их голосам и движениям, несся за птицами, пока те, обиженно хлопая крыльями, не взлетали. Часто он, набрав гальки (голыши-малыши, говорил он), выкладывал ее по контурам моего тела. Потом он закуривал, и мы говорили. Странные это были беседы. Слова мерцали, как мои крылья и капли моря на его ресницах, фразы, переливаясь, парили над нашими головами вместе с сигаретным дымом, выводя в жарком воздухе причудливые монограммы. Не помню, о чем мы говорили. Случайный прохожий, очутись он поблизости, ничего бы в этой тарабарщине не разобрал. Вполне возможно, он бы даже решил, что «эти двое» глупо его разыгрывают, беззвучно, как рыбы, открывая рты. Нет ничего бессмысленнее разговоров у моря.

Бип казался беззаботно и безоглядно счастливым. По странной причуде — моря ли, светотени? — его карие глаза то светлели до прозрачной желтизны, то, густея, уходили в плотный сумрак; временами казалось, что радужка, словно парус на ветру, вздымается и опадает. Эти глаза (в каждом по солнцу) были живыми настолько, что вблизи воспринимались как абсолютно самостоятельные существа; «Бип» и «глаза Бипа», хоть и появлялись одновременно, но существовали отдельно, вроде Джона Сильвера (или Флобера) со своим попугаем. Ни древности, ни мудрости в этих глазах не было, но в тенистых аллеях, в солнечной ряби садов, что жили и дышали внутри них, проступал абрис человека, разгадавшего пусть и одну, но самую важную загадку. Встречаясь взглядами, вы видели в его глазах свое собственное отражение с райскими кущами за спиной, будто он, набрав вас в пипетку, капнул себе на радужки. Мохнатый бородач, древесный дух, Пан, хитрый фавненок — вот кем он был.

Бип много плавал, удил рыбу, собирал со мной ракушки и гальку, а его трость — «крючок для ботинок» — все чаще скучала в темном прикроватном углу. Загорелый, то оливковый, то янтарный, издали он походил на задорного мальчишку лет десяти. А так как мне, по его словам, и в худшие времена можно было дать не больше четырнадцати, то мы составляли замечательный дуэт: худая девочка в огромной шляпе и бородатый мальчик с сигаретой в зубах.

Именно там я неожиданно для себя начала рисовать. Бип, радуясь, как маленький, купил мне стопку желтых блокнотов (очень похожих на тот, где я записывала, вот уже года два подряд, некоторые свои мысли), мелки и краски. Помню, как рисовала «Полет» — картинку, которую кто только не пытался у меня выцыганить, — шляпа, вместе с чайками парящая над волнами. Бип, выслушав мои планы относительно парящей шляпы, увязался за мной на пляж. Когда мы пришли, он настоял на том, что рисовать нужно непременно с натуры, и весь день мы провели за работой: он — неутомимо подкидывая в воздух соломенную шляпу, я — перенося эти полеты на бумагу.

Тим и Чио лазили по горам, Лева нашел себе укромный уголок в местном парке, зеленом и фотоувеличенном, и затаился там, под соснами, у фонтана (фавн, нимфа и кувшин с водой в обрамлении любопытных голубей), мастеря из шишек морских чудовищ. Местные аборигены с выдубленной солнцем кожей продолжали пялиться на Бипа, как на диковинного зверька. Некоторые всерьез считали его Черномором и точили волшебные мечи. Когда Бип с Левой, порядком обгорев, в день приезда заявились в аптеку, тамошняя девица не могла оторвать от краснокожего человечка глаз, а кассирша в супермаркете едва не лишилась дара речи, когда кто-то невидимый скомандовал Леве взять еще три коробка спичек и конфету на палочке. Бип петушился и корчил рожи, но видно было, что он задет не на шутку. Дома он редко появлялся на людях, общаясь только со старыми знакомыми и друзьями — людьми слишком воспитанными, пресыщенными миром и собой, чтобы замечать чужие изъяны, и отвык (забыть он не мог) от реакции обыкновенного среднестатистического балбеса, который тычет пальцем и гогочет, точь-в-точь как его далекие предки с палкой-копалкой. Здешние балбесы, изводимые безлюдьем и жарой, не могли на него наглядеться.

В пятницу, за два дня до отъезда, они гуляли с Левой по скупо иллюминированной набережной и вдруг очутились в самом сердце орущей детской толпы: она хлопала в ладоши и требовала каких-то «вывертов». Стиснутые со всех сторон, как горе-путешественники в плотном кольце полуголых и необедавших туземцев, они беспомощно топтались на месте. Исполинская фигура Левы высилась над орущими детьми, как фонарь над клумбой, Бип в этой клумбе не был виден вовсе. Когда какой-то крепыш в джинсовом комбинезоне стал дергать Бипа за бороду, он не выдержал и крикнул Леве, чтобы тот «надавал им по шее». Лева расквасил на своем веку не одну сотню настырных рож, но поднять руку на ребенка был не в состоянии. Тогда Бип, перекрикивая испуганную мелюзгу, разразился отборной руганью и замахал булкой, которой они с Левой кормили чаек. Дети в ужасе отпрянули, кто-то заревел. Вот тут-то, с опозданием, как полиция в детективном романе, появились, перекрикивая и детей, и взбешенного Бипа, чьи-то родители, фотограф с обезьянкой и надувным крокодилом под мышкой, помятые послеобеденным сном обитатели ближайшего пансионата. Начался скандал. Невесть откуда появился папаша мальчика, дернувшего Бипа за бороду, кудлатый и не очень трезвый, в таком же точно джинсовом комбинезончике, и, потрясая волосатым кулаком, обещал упрятать «эту карлу» в тюрьму; сметанно-белый пансионер в соломенной шляпе своей медузоподобной супруги призывал вязать «этим гадам» руки, кто-то самозабвенно матерился, а фотограф, вытирая загорелую лысину тельняшкой обезьянки, прятался за спинами кричащих и норовил украдкой стукнуть Леву крокодилом по голове. Тут уж Лева применил силу, впрочем, без кровопролития, аккуратно разметав возмущенных пляжников по обе стороны от дорожки, и, схватив машущего булкой Черномора, припустил по тенистой аллее к нашему пятиэтажному дворцу.