Луи-Рене Дефоре - Болтун. Детская комната. Морские мегеры Страница 46

Как долго все это продолжалось, не могу сказать. Чего мы ждали? Как именно надеялись выйти из создавшегося положения? Казалось, он старается уловить в моем взгляде нечто сочувственное, ободряющее, и напуган тем, что ничего подобного не находит. Я не шел вперед, но и не отступал. Ему, привыкшему видеть, как мучительно я переживаю любые проявления его отчужденности, теперь самому пришлось всматриваться в скрытное, убийственно-равнодушное лицо, в котором он не мог прочитать даже намека на сострадание, на желание ему помочь. Я в свою очередь сделался для него чем-то абсолютно замкнутым и еще более неприступным, нежели прежде был для меня он. Особенно же больно ему было, я думаю, обнаружить исчезновение моей обычной участливости, моего тайного нетерпения, почувствовать, что я держу его на расстоянии, как если бы вдруг, в беспричинном припадке холодной злобы, решил переложить всю ответственность за наши отношения на его плечи. Возможно, он сердился на меня за то, что в этот раз я посмел схватиться с ним на его собственной территории, где, по его мнению, он был непобедим, но я, со своей стороны, всей душой ненавидел его упрямую привычку отсиживаться в безопасном месте и понимал, что заставлю его просить пощады только в том случае, если буду предельно тверд. Мне очень хотелось отыграться, сделав для него нестерпимым как раз то, что до сих пор было его единственным козырем, и я даже ощутил, по мере того как длилось наше молчание, опрометчивое и безрассудное желание ударить его по лицу или, еще лучше, вцепиться ему в горло, которое он время от времени заслонял ладонями, словно это была самая уязвимая часть его тела, нечто вроде вместилища его смехотворной болезни. Помочь этому страданию, заточенному в немоте, вырваться наружу: пусть оно выразится наконец хоть в чем-нибудь, даже если это будет крик ужаса!

Он явно почувствовал, что над ним нависла физическая угроза, ибо внезапно откинулся всем телом назад, словно уклоняясь от движения невидимой руки. В то же время глаза его слегка сощурились, как если бы, уйдя глубоко в себя, он старался отвести опасность максимальным внутренним напряжением. «Зачем ты меня так мучишь? Чего ты добиваешься?» Эта укоризненная интонация была для него настолько необычной, что сила, помогавшая мне выстоять вплоть до этого мгновения, сразу же меня покинула, и я сухо ответил: «Что ж, я уйду. Расстанусь с тобой навсегда, если ты хочешь…» По-моему, он очень долго пребывал в нерешительности: колебания были для него тем более тягостны, что на этот раз я всем своим видом давал понять, сколь жадно и нетерпеливо жду его слов; так и продолжалось до тех пор, пока он мне не ответил как-то невпопад, без всякой связи (эта его манера порой еще более осложняет наши непростые отношения): «Нет, знаешь ли, я не могу…» Это меня настолько разъярило, что я, не дав ему кончить, закричал: «Так по-твоему, это я могу что-то для тебя сделать?» Злополучная, хотя, быть может, и неизбежная реплика, показавшаяся мне, едва лишь она вырвалась из уст, совершенно бессмысленной и не имеющей никакого отношения к действительности. Он, однако, встретил мои слова веселой улыбкой, еще больше меня взбесившей. У него вновь было такое выражение лица, словно его насильно держат в плену, но при этом, ведя игру куда более искусно, чем я, он улыбался, как если бы принимал происходящее между нами за милую шутку. Весь его облик дышал крайним самодовольством, уверенностью в том, что теперь-то уж он меня сломил. В самом деле, он мог с полным правом гордиться, что побил меня моим же оружием, ибо нельзя было представить себе худшей оплошности с моей стороны, чем эти несколько слов, которые он сумел вытянуть из меня своим лицемерием! Обычно он смотрит в мою сторону лишь тогда, когда я на него не гляжу, а тут уставился с поразительной бесцеремонностью, абсолютно ему не свойственной. Уставился так, как, бывало, вперялся в него я сам, выжимая желанный ответ, — и, точно так же как он в подобные минуты, я чувствовал, что не в состоянии выдержать его взгляд, но тем не менее помнил, что именно сейчас должен наконец его раскусить, добраться до его сути: сейчас или никогда!

Тут, однако, хладнокровие меня совсем покинуло: я вскочил и двинулся на него, задыхаясь от гнева, и, едва лишь крепко схватил его за плечи, он испустил негромкий крик, в котором прозвучал отнюдь не испуг, но торжество, словно перед ним на мгновение с блистательной, слепящей очевидностью обрело плоть нечто, что прежде было неосязаемым; он изучал мое приблизившееся лицо серьезным и почти ласковым взором, заставившим меня сразу же ослабить хватку; но то, что я, склонившись над ним, читал в его глазах, то, что они выражали лучше всяких слов, далеко не исчерпывалось глубочайшим одобрением моего незаурядного поступка, в них была убежденность, что мы наконец доиграли нашу партию, — казалось, луч какого-то света, прежде скрытого, пробудил его сознание от долгого сна. Самым же замечательным было то, что всякая борьба отныне казалась нам беспредметной, ибо я перестал быть его игрушкой, а он больше не был моей жертвой, — мы оказались во власти стихийной силы, изгнавшей наш тайный недуг, развеявшей в прах то, что так долго нас разделяло, то, что делало наши каждодневные попытки сблизиться все более болезненными, наши шансы на успех — все более призрачными. Перемена в наших отношениях казалась мне столь решительной, столь бесповоротной, что, думая о будущем, я уже не ощущал ни страха, ни надежды, — до такой степени мы выпали из течения времени, до такой степени мне была чужда забота о завтрашнем дне.

Он потянул меня за руку, заставляя распрямиться, а потом, окинув взглядом с ног до головы, громко рассмеялся: эта внезапная веселость была самым ярким знаком благосклонности, когда-либо мне дарованной в поощрение и вознаграждение моих стараний. Чувствуя почти животную радость, я присоединился к этому смеху, в котором звучало что-то целомудренное и триумфальное; смеясь, мы праздновали нашу общую победу, являвшую собой как бы оборотную, счастливую сторону всех былых поражений, поочередно нанесенных нами друг другу. Смех беззастенчивый, смех освобождающий, звеневший в комнате и как вызов, и как отказ от вражды, — финальный эпизод испытания, которое на этот раз оказалось невыносимо трудным и жестоким!

Луиза. Итак, произошло нечто исключительное?

Леонард. Невообразимое!

Луиза. Я другое спрашиваю: это и вправду имеет столь большое значение?

Леонард. Во всяком случае, это было именно то, чего я ждал.

Луиза. То, что, по-вашему, и должно было произойти?

Леонард. То, чего ждали мы оба.

Луиза. Не спешите так, не переоценивайте это событие: сейчас оно кажется вам переломным, но со временем может обнаружиться, что истинный его масштаб не так велик! Трудно поверить, что ваши отношения с моим братом в один миг претерпели столь полную и безоговорочную метаморфозу. Некоторые навязчивые идеи слишком сильно влияют на наш рассудок: иной раз принимаешь за действительность то, чего не было и никогда не будет. Вспомните о ваших страхах, вашем недоверии…

— Еще бы мне не помнить! — смеется Леонард. И тут же с некоторым пафосом добавляет:

— Разве еще вчера мы могли предполагать, что сегодня с нами случится подобное и что мы будем вот так обо всем этом рассуждать?

Луиза. Да, но вполне вероятно, что уже завтра такие рассуждения станут невозможными!

— О, мне теперь и дела нет до завтра! — благодушно восклицает он.

— Хорошо, я рада за вас, — голос Луизы звучит не слишком убедительно.

Леонард. За него, в первую очередь за него — вот за кого мы оба должны радоваться!

Луиза. Конечно, но радуется ли теперь он сам? Да и вы тоже — неужели вы всерьез верите, что ваши страдания кончились? Лично я совсем иного мнения, — холодно усмехается она. — Слишком уж все это прекрасно, чтобы быть правдой.

Леонард. Это прекрасно и в то же время это правда!

Луиза. Прекрасно как сон, да, но вот насчет правды… Разве вы не сказали мне в самом начале, что между вами все осталось по-старому?

И поскольку Леонард хранит молчание, она с внезапным ожесточением продолжает:

— Правда состоит в том, что вы из него ровно ничего не вытянули! И все эти басни нагромоздили лишь для того, чтобы в очередной раз меня одурачить, — а может быть, в очередной раз не смогли выпутаться из собственных мечтаний!

Леонард. Но почему вы так думаете?

Луиза. Потому, что вы слишком странно выглядели, когда вышли из его комнаты: лицо мрачное, огорченное, на вопросы отвечали уклончиво, словно не хотели лгать, а потом ни с того ни с сего на меня набросились: ясное дело, играли комедию, чтобы отвести мне глаза! Наконец, этот ваш обморок — его-то как объяснить после такого успеха?