Алексей Егоренков - Земля точка небо Страница 46

— Плевать, мне всё равно, мне нужен отпуск.

— Но не так же.

— Я должна выбраться, — она заглянула ему в глаза. — Серьезно говорю: я без тебя сдохну тут.

— У тебя есть Макс.

— Так, — она переменилась в лице. — Давай не будем о нем.

— Почему?

— Долго рассказывать. Он ждал, но Лиза так и не продолжила.

— Тебя уволят, — сказал Дима наконец.

— Я знаю.

— И много людей потеряет работу.

— Эх, — Лиза скрипнула зубами. — Вот обязательно тебе? Ты специально? Взял мне и всё пересрал. Она едва не заплакала, и Дима растерялся. Он молчал, катая в ладонях твердый пузырек валерьянки.

— Вот так я каждый день думаю только о других, — говорила Лиза, наклонив к нему лицо. — Стоит мне заболеть или проспать, и что? Один дебил купил машину в кредит… у другого семья и дети… какой-нибудь шалаве нечем будет заплатить за фитнесс… куда мне деваться? Да поставь ты этот сраный пузырек! Дима быстро вернул пузырек на тумбочку. Тот покатился и ссыпался на пол. Не зная, чем занять руки, Дима взял подушку. Она была сырая, вся испачканная помадой. Он растерянно глянул на Лизу.

— Глянь в зеркало, — сказал Дима. — Что случилось-то?

— А, это, — Лиза отвернулась. — Фигня, замажу сейчас. Это как раз поправимо. «Ей точно нужен отпуск», — подумал он. Даже больше, чем мне. Пока Лиза возилась с косметикой, Дима лихорадочно соображал.

— Вообще, есть один способ выбраться, — медленно сказал он. — Но тебе придется много работать. И это будет обман.

— Тоже мне, новость, — ответила Лиза через плечо. — Ну, говори. Давай.

— Со мной тебе всё равно нельзя, это ты сама должна… Машиной очень долго, лучше на самолете.

— Ну-у! — потребовала она.

— И тебе нужен Максим.

— Нет.

— Да, — нажал Дима. — Не знаю, что у вас там получилось, но без него никак. Придется договариваться.

— Я не хочу.

— Не тебе. Ему придется. С телеканалом. Лиза спрятала крем и щелкнула зеркальцем.

— Ладно, — сказала она. — Ты скажешь, что придумал, или мы так до утра просидим? В комнате пахло свежими обоями и сосновой рамой, а по жести карниза непрерывно барабанил дождь.

14 сентября 2005 года

— Никаких следов растительных волокон. Вообще никаких.

— И что…

— А то, что ваш «вегетофил» — и где вы слово такое взяли? — придумал отличную схему. Он устроился сюда с личной целью. Не суть важно: армия, нейролептики. Главное — он знал, что нормального питания не будет. Вот и придумал. Санитарам веселье, а ему — пара овощей или фруктов каждый день. Неплохо?

— В таком случае, мы немедленно его выпишем.

— Без надобности. Я уже сделал это. Итак, остался последний.

Видите? Никакой хитрости. Банальный естественный отбор.

23 июля 2005 года

При мысли об эволюции мы видим заботливую силу, которая трудится над организмами, делая из них совершенство. Примат умнеет, берет мотыгу и гордо поднимается с четверенек. Мало кому видится кровавая борона, рыхлящая биомассу. Природе наплевать и на себя, и на своих защитников. Я очнулся лишь тогда, когда маятник эволюции просвистел рядом, двинул мне в челюсть и раскромсал губу. Он забрал троих ночных уродцев и понесся дальше, но я знал — он вернется. Любой маятник возвращается. Если от тебя нет пользы, ты первая мишень. Иммунная система мира ищет возможности избавиться от лишней детали, пока она не принесла вреда. Конец любой вещи начинается с первой царапины. Люди перестали меня замечать. Поэтому я и мотался по улицам, пытаясь найти себе место. У площади стояла древняя обглоданная старуха, похожая на охапку бурого тряпья. Во мне сработала установка: нужное дело — значит, хорошее. Подать нищей — это хорошо. Скорее, чтобы не передумать, я бросил в ее жестянку сто долларов. Мои последние сто долларов. И секунды две мне казалось, что дело сделано. Потом старуха рассмотрела деньги и повисла на моей руке мягким грузом.

— Мало, сынок, мало! — запищала она птицей. — Мало, сынок, мало, мало… Я вырвал руку и побежал сквозь пешеходный ливень. И смог остановиться только спустя два перекрестка. Так я истратил почти все деньги. Отныне мне страшно было иметь дело с нищими. Я шатался вдоль скамеек и витрин целый вечер, пока в голову не пришла еще одна идея. Эти парни и девочки, которые раздают листовки — они топчутся на улицах и в переходах по двенадцать часов в день, пытаясь избавиться от своих бумажек, приставая к безучастным прохожим, стараясь улыбаться или хотя бы не хмуриться. Взять у каждого из них по буклету — как милостыня наоборот. И не придется отдергивать руку, боясь, что ее схватят мерзкие требовательные когти. Так я нашел себе занятие. День за днем я шел через город, собирая урожай из раздавашек, буклетов и флаеров, трамбуя их в кулаке, пока мог удержать. Потом выбрасывал, и всё шло прекрасно. Мне говорили «спасибо», мне улыбались. Вплоть до сегодня, когда одна девушка протянула мне рекламу какой-то парфюмерии. Привычным движением я взялся за липкий глянец, но девчонка рванула листок на себя так резко, что мы качнулись друг навстречу другу.

— Э-э… — начал я и осекся, рассмотрев ее. Девушка была совсем маленькой. Взбитые каштановые волосы. Дешевое крикливое платье.

Слишком высокие сандалии на каблуке. Она беззвучно плакала, и под ее глазом чернело густое пятно.

— Господи, тебя что, ударили? — спросил я. Трудно было поверить в это, но я сам накануне обзавелся раздутым ухом и соленым шершавым рубцом под нижней губой. Девочка помотала шапкой завитых волос. Нет.

— Это… — тихо булькнула она в заложенный нос. — Это тушь просто… Молодой человек, вы не проводите меня домой? Ее звали Эврика. То есть, Эвридика, сказала она. Мы брели по улице, и девчонка неудобно держала меня выше локтя, постоянно меняя хват. И журчала сонным заплаканным голосом, рассказывая куда больше, чем мне было интересно знать. Она расстроилась из-за парня, который вообще был очень классный, но украл ее золотую цепочку, которую сам же подарил, еще когда они начали встречаться.

— Я говорю — ты ее взял, а он такой — нет, я не брал. Я говорю — а что в кармане? А он такой, говорит «не порть себе впечатление». Он вообще при деньгах, он какой-то директор в ночном клубе. Его зовут Фернандес, может, ты его даже и знаешь. И вышло так, что я знал. Когда-то я общался с этим Фернандесом. И да, он запросто мог снять цепочку с ее шеи.

— Главное, это когда мы целовались, ты представь только! И я решил не говорить Эврике, что знаком с ним. Когда мы свернули на тропинку возле ее дома, Эвридика оступилась и подвернула каблук. Я поймал ее за талию, и Эврика погладила мое плечо тонкими пальцами. Даже в полумраке летнего вечера было видно, что путь не кончится у ее подъезда. Эта дорога вела прямо домой к Эвридике, куда-нибудь на диван, где будет чай и глупые фотографии, а потом сумерки затопят комнату, и мы останемся вдвоем до утра. К моему счастью, лифт где-то застрял, и пришлось идти по лестнице, медленно взбираясь по ступенькам. Эврика хромала впереди прекрасными загорелыми ножками, и у меня ниже пояса всё затвердело так, что двигаться стало трудно. У самой двери ее квартиры я понял, что не смогу. Притронуться к Эвридике сейчас было так же невыносимо, как остаться в тесной кабине лифта. И мы распрощались тогда, как мне казалось — насовсем. Вместо того, чтобы утешать Эврику в постели, я решил завтра пойти к Вернадскому и хотя бы уговорить его извиниться. «Так будет правильно», — думал я. Это будет нужное дело. Сейчас мне куда больше известно о правильных и нужных делах.

9 мая 2005 года

Самолет засвистел, вздрогнул и тронулся с места, подпрыгивая на стыках, а Максим до сих пор не верил, что он взлетит. По ту сторону иллюминатора вид совершенно не изменился — на эти огни и вышки Макс уже насмотрелся из автобуса. После двух недель беготни, разговоров, нервов, затхлого ОВИРа и турникетов консульства трудно было просто откинуться в кресле и ждать. Тем более, они с Лизой последние три часа проторчали у терминала: рейс оказался чартерным (Максим так и не понял до конца, что это значит), и за точное время отлета никто поручиться не мог, тем более — в праздник. И тем более, в такую облачность. Мягко вздрогнув еще один раз, самолет вырулил на полосу. «Наконец», — успел подумать Макс, но они лишь повернули и покатились вдоль цепочки ярких огней.

— Какого черта, — буркнул Максим в ухо Лизе. — Он до самого Франкфурта вот так ехать будет? Лиза промолчала. Она редко говорила с ним после того вечера, и только по своей прихоти. Макс, передай Бергалиевой, что без отпуска я не согласна. Макс, выясни, как поживает мой загран. Макс, помоги мне заполнить анкету. Он рад был даже этому. Когда Бергалиева проглотила идею фальшивых эфиров, уже после того, как Члеянц неожиданно вызвался помочь, Максим почти решил, что прощен. Они с Лизкой две недели по шестнадцать часов торчали в студии, записывали и нарезали выпуски, тасовали актеров, — настоящих гостей в эту аферу звать было опасно, — придумывали ход «голосований в реальном времени». Приходилось учитывать каждую мелочь: всякий идиот у телевизора должен был верить, что видит Элизу в прямом эфире, и что его голос в интернете немедленно попадет на экран. Четыре выпуска. Публика остается в дураках на целый месяц. На большее телеканал не согласился бы. «Все равно неплохо», — думал Макс. Так им, уродам, и надо. Стремительный рывок оборвал его мысли. Турбины загудели как огромная сушилка для волос, и самолет ринулся вперед, набирая скорость. Он несся так быстро, что стало трудно дышать.