Виктор Пожидаев - Чистые струи Страница 46

— На чердаке… — хмуро подсказал он. — Не разводи сироп. Она была первой моей женщиной. Я бы тогда убил любого, кто бы… Ребята понимали. Что могли — им отдавали, и еду, и тряпки. Немцы их голыми оставили. Слезы, говоришь? — он насмешливо посмотрел мне в глаза. — Поцелуи?! Ошибся немного, молодой человек… Очнулся я в госпитале. Танки. Окружили — и прямой наводкой. Потом — гусеницами. Представь теперь, что по твоей жене прошлись танковыми гусеницами. И посмейся…

— Ты видел? — спросил я через силу.

— Видел…

Тягостнее этого молчания у нас еще не было.

По-ночному близко всплескивала тяжелая рыба. Но я не прислушивался к этому, не испытывал уже радостного волнения. Я потянулся к своему рюкзаку и достал светлую бутылку.

— Не хочу! — решительно отказался он. Впервые в жизни я выпил один.

— Прости, старик!..

Он не шевельнулся.

Я посидел и выпил еще. Кажется, я заплакал. Он успокаивал меня, быстро наливая в стакан, выпил раза два без передышки.

— К черту! Все! — он швырнул через костер бутылку, из нее брызнуло прямо на огонь. Потом потряс свой рюкзак, подхватил выкатившуюся посудину и запустил ее далеко в темноту. Я не услышал звона.

Очнулись мы у давно прогоревшего костра. Было холодно, но ясно. Всходило солнце. Только слева от него, у самого горизонта, тяжело висела плоская туча.

У него был нехороший вид, совсем стариковский. Веки сморщились и оттянулись. Он не глядел на меня. Я стал шевелить костер, но он уже совсем умер, пришлось разводить заново.

— Согреть чайку?..

Он не ответил, пошел в кусты и вернулся с бутылкой.

— На что ты обиделся?..

Он, отвернувшись, налил и выпил. У меня не было червей. Я нерешительно собирал спиннинги.

Он долго глядел на поднимавшуюся от горизонта тучу и молчал. Я тоже был обидчив, но сейчас хотел знать, что произошло.

— Ты хоть скажи… что случилось.

Он поднял защетинившееся красноватое лицо.

— Тебе все хочется знать, сопляк?!

— Подлый ты все-таки! — у меня задрожал голос. Я пошел к заливу.

Было невозможно тихо и покойно, но туча приближалась. Через полчаса прилетел тревожный холодный ветерок. И сразу частые волнышки запрыгали на песок.

Я вернулся к костру. Он увязывал рюкзак. Банка с червями стояла на столе.

— Опомнись…

Он стал надевать рюкзак, руки его не попадали в лямки. Я хотел помочь, он дернулся, освобождаясь от помощи.

— В дождь попадешь…

Я долго смотрел, как он пересекал пустынный и еще желтый весенний луг. Там, куда он стремился, уже хлестали по земле длинные протяжные струи.

Я перенес в дощатый домик вещи, подкатил к порогу мотоцикл и улегся на вонючее сено. Болела голова, подступала тошнота. Было холодно и тревожно.

Я часто просыпался и слышал, как трещит по крыше дождь. Потом дождь перестал, и, когда я проснулся совсем, было ясно до праздничности.

Кругом стояли лужи. Над станом носились черные стремительные птицы. По столу ползали удлинившиеся от сырости черви — я забыл спрятать банку.

Несколько раз я порывался возвращаться: понимал, что один он теперь до дому не доберется. Но глухое чувство обиды мстительно удерживало на месте.

Я прожил на заливе два дня. Дорога за это время прокалилась, как глиняный горшок. За моим мотоциклом тянулась расплывающаяся лента светлой пыли. Я замечал на окаменевшей земле дороги узкие виляющие следы знакомых шин. Часто они срывались с проезжей части и появлялись метров через двадцать — он тащил мотоцикл по траве.

Я увидел его в селе, недалеко от магазина. Двое рослых парней в замасленных комбинезонах возились с его мотоциклом, а он, обросший и грязный, сидел рядом и смотрел на дорогу.

Он не шевельнулся, и я проехал мимо.

Он больше не звонил мне.

Мы долго еще работали вместе, но это уже нельзя было назвать работой вместе. Он превратился совсем в другого человека.

Однажды я встретил его с женой. Они стояли у кинотеатра. Она была непривычно весела, что-то говорила ему, полуобернувшись и прижимаясь боком. Я прошел совсем рядом. Он посмотрел на меня, и я увидел глаза обворованного человека.

Теперь, когда я пишу эти строки и тоскую по тому, что уже никогда не повторится, меня не покидает чувство, что я — гнусный воришка.

Свет правды

Ровно семь лет Николай не видел брата. И теперь, почти не выходя из тамбура, где становилось трудно дышать от дыма, он не мог представить ни самого брата, ни встречи с ним. Последнее свидание, на похоронах матери, было тяжелее, чем могло быть даже в такой горестный день. Василий выглядел неопрятным старичком. От завалившейся ограды давно не беленного домика, из малосолнечного нутра которого вынесли маленький нарядный гроб, до самого кладбища младший брат ломал траурную колонну односельчан, выискивая кого-то, толкаясь и наступая людям на ноги. Николай попытался остановить его, но тот отчаянно, с какой-то ненавистью в нетрезвом взгляде, вырвался, тут же споткнулся и упал.

Этим же вечером, так и не дождавшись брата, Николай попрощался с теми, кто сидел с ним за тягостным столом, рассказывая о последних днях жизни матери, и ушел на вокзал. Он понимал, что оставляет Василия в беде, по сильная обида на него, даже чувство отвращения подавило все остальное. Он чувствовал, догадывался — откуда у Василия эта беспорядочность жизни. Младший брат появился на свет в сорок шестом году, незадолго до того, как из их дома ушел непонятный и вспыльчивый чужой мужчина. Николаю было тогда пять лет, но он помнит чудовищные скандалы, которые устраивала матери бесноватая цыганка. Мать сносила их с какой-то стойкой, забитой покорностью, ни разу и не попыталась прогнать эту злую женщину, позабывшую нормальные человеческие слова. Николаю было немного страшно, когда цыганка, прищурив сверкающие черными искрами глаза, хватала мать за руку и, выгибая ей ладонь, сиплым от волнения голосом пророчила всякие несчастья. Она приходила так часто, что казалось, даже жила у них. Когда она появлялась, мужчина свирепо стучал кулаком по столу, кричал какие-то непонятные слова, метался по комнатам и в конце концов выскакивал за дверь.

А потом они остались одни. Василий рос, не подозревая о том, что мать, выхлопотав для него метрики, сделала его на год старше. Получалось, что у братьев был один отец — погибший в сорок четвертом где-то на Украине.

Нельзя сказать, что Николай не любил мать, но детское сердце, впитав в себя какую-то черную боль позора, нанесенную ему в то проклятое время, взрослея, не освобождалось от этой боли.

Семь лет Николай получал от брата редкие и краткие почтовые послания. Он мысленно видел Василия таким же, как в день похорон матери, и известия о том, что брат женился на какой-то Марине, что у него появился сын, а спустя два года второй, его мало тронули. Он привык к своей отчужденности в отношениях с братом, отошел от него так далеко, что все более тончающая ниточка родства уже почти не ощущалась.

Сейчас Николай был в отпуске и ехал в родное село по той простой причине, что ему все чаще и чаще стала сниться мать — маленькая, безропотная женщина, умоляющими глазами смотревшая на него, когда Василий расспрашивал о подвигах отца-танкиста.

В половине пятого Николай вышел на своей станции. Он шел по новому бетонному тротуару и удивлялся внезапности перемен: вокзальчик, бытовавший за добрых полкилометра от села, оказался чуть ли не в центре его — появились целые улицы новых двухквартирных домов; бывший пустырь у вокзальчика превратился в товарную станцию со своей особенной, серьезной жизнью, которую подчеркивал то и дело позванивающий козловый кран; обособленно и привольно светлело силикатным кирпичом четырехэтажное здание средней школы.

Николай шел туда, где был домик, в котором он вырос, в котором остался с матерью Василий, когда он уехал поступать в институт, в котором остался брат, когда мать унесли на кладбище. Он шел медленно, внутренне противясь предстоящей встрече с братом и его семьей. Не лучше ли, подумал он, пойти сразу к матери, а потом — на поезд? Но что-то неприятное даже самому себе было в этой мысли.

На месте материнского домика стоял высокий, еще в опалубке, фундамент. И перед этим фундаментом, и за ним были такие же фундаменты, видимо, всю старую улицу снесли сразу и сразу строили заново.

Николай узнал от прохожих, что дом брата — третий от нового клуба. Он уже заметил краешек его фронтона и остановился, приводя в порядок немного запыленный костюм, а когда поднял голову — увидел брата. Тот улыбался, и в улыбке его, кроме радости встречи, ничего не было.

— Коля!.. — тихо сказал он, наверное, еще не вполне веря своим глазам.

— Да, я… — растерянно отозвался Николай. Симпатичный, слегка курносый мужчина стоял перед ним, переминаясь с ноги на ногу. Откуда это у вечно худенького Васьки прямые крепкие плечи, налитая даже не силой, а совершенной мощью загорелая шея, грудь, на которой не застегивается не только верхняя, но и вторая пуговица серой шерстяной рубашки? У Николая бегали мысли. От этого он не понял мгновенного порыва брата, пропустил момент естественных объятий и почувствовал страшную неловкость, стиснутый сильными руками Василия.