Григорий Ряжский - Дети Ванюхина Страница 47

Одним словом, решили, что к Нине все вместе в больницу поедут, с Ванькой. А там — будь что будет, на месте посмотрят и по ходу визита решат. Ваньке сказали об этом, мучительно стараясь найти нужную по деликатности форму, но выяснилось, что тому все равно, причем искренне все равно. Поверили в это снова: оба и сразу, но Марик — с облегчением еще раз, Ирка же — с неясным чувством беспричинной, казалось бы, тревоги. Попробовала отогнать новую эту занозу — не получилось с ходу от загогулины внутренней избавиться, не вышло, как ожидала. Ну, да ладно…

Для начала попросили сына, чтобы с Максом переговорил — как он смотрит на то, чтобы они маму его навестили в ЦКБ. Макс подумал и согласился. Сначала засомневался, правда, хотя брату о сомнениях своих не сказал. И действительно не понимал тогда — сможет это травму маме нанести или нет, и что там такое в здоровье ее приход Айвана всколыхнуть сможет. Посоветоваться тоже было не с кем, но потом вспомнил вдруг истинное мамино состояние, представил себе отрешенный и равнодушный взгляд ее и странноватую блуждающую улыбку и понял, что чуда ожидать и на этот раз вряд ли следует: ни в хорошем, ни тем более в дурном смысле. О врачах цэкабэвских как-то не подумал, не хотелось в семейные дела никого посвящать, слишком много пришлось бы ненужного чужим людям излагать, неудобного для Ванюхиных и болезненного. А теперь еще и для Лурье. В одном не был уверен: кто в палату пойдет — новый брат Айван или же оба они должны у общей матери появиться. Решил, пойдут оба, но войдет Айван, сам же он за дверью побудет, подождет, если что. Так и получилось. Нина не удивилась совсем, встретила гостей слабой улыбкой, Ирину назвала мамой, но которую из них обозначила так — приемную мать Полину или же настоящую, но покойную Люську, — было неизвестно. Марика назвала Шурочкой и стеснительным шепотом попросила подстричь ноготь. Складно попросить не удалось, промычать лишь получилось, но они поняли. Ну, а любимый из близнецов, законный сын Иван, так и остался, кем и был всегда, — Ванечкой. Уйти решили, когда вошла персональная сестра, сверилась со временем и в принудительном порядке помогла Нине перебраться в палатный туалет. В общем, ужасным оказалось то, что увидели, но все же по-разному увиденное каждый воспринял. Макс, как они и планировали, в палату не зашел. Ирина ничего не сказала, стояла молча с мокрыми от слез глазами и только неровно дышала. Марик тоже слов не произнес никаких, но и ноготь подстричь не решился, просто подержал Нину за руку немного и отпустил, а просьбу свою она больше не промычала, забыла, наверное. Иван пытался сохранить на лице строгость и заинтересованность, но у него это получалось довольно неловко, потому что женщину эту, Нину Ванюхину, в качестве матери он не воспринял, как ни пытался мысленно прочертить внутри себя эту родственную связь и представить себя рядом с тихой, слабо шевелящей губами в безвольной улыбке больной. Не получалось. А получилось в результате все равно нечто неодушевленное, некий предмет из придуманной не им жизни с недоразвитым для функционального анализа мозгов сюжетным поворотом, в котором к тому же места для научного хаоса также не находилось.

Срок улетать домой, в американский Даллас, настал, когда все, что случилось за этот жаркий московский август, если счет вести с дедовых похорон, — и страшное, и непредсказуемое, и благополучно в итоге разрешившееся, — разложилось так или иначе по своим местам, окончательно заполнив контурную карту, отреставрированную новыми семейными линиями Ванюхиных и Лурье. Карта эта не получилась простой, но для пользования вполне сгодилась. Ни с какой стороны не нашлось места диким взаимным обидам или же непреодолимым препятствиям для любого из числа новой родни. Не в курсе дел пока пребывала лишь Полина Ивановна, ну и Нина, само собой, до поры до времени в расчет приниматься не могла. За два дня до обратного рейса Москва — Нью-Йорк — Даллас Айван решился наконец и сообщил родителям новость, но только первую ее половину. Вторую же оставил на потом, предчувствуя реакцию на первую. Ирка охнула и присела. Вот оно, подумала, чего я ждала, — не с той точки началось, но началось все же. Марик ничего не сказал и не стал задавать уточняющие вопросы. Он взял для себя тайм-аут, чтобы обмозговать случившееся без эмоций в дедовой спальне.

— Можно мне подумать? — удивляясь собственному вопросу, спросил он у сына и в одиночестве, без Ирины, вышел из комнаты, оставив их один на один. По прошествии лет Марик понял, почему таким странным и нелепым получился тот его вопрос сыну, робким даже — вина над ним в те дни нависала несуществующая, о которой он никогда не задумывался прежде, вина за ненастоящее его отцовство и нечестное их с Иркой родительство, хотя на деле все было и не так, как стало видеться ему теперь, и он знал это точно, но помеха эта все равно не прогонялась и не отпускала. И это было единственной темой из важных в жизни Марка Лурье, на которую он не решался поговорить даже с женой.

— Ты не сможешь жить один, — придя в себя от изумления, выдавила Ирина, — ты не должен… — Она с тоской посмотрела сыну в глаза и внезапно жестко добавила: — Твое здоровье не предполагает самодостаточной жизни, потому что возможны любые неожиданности. В самый непредвиденный момент. И тогда кто-то должен оказаться рядом, — она продолжала неотрывно сверлить Ваню взглядом, — и это должен быть человек близкий. Самый близкий, понимаешь?

Сказала и поняла вдруг, что почти выкрикнула последние слова, ну и все, в общем, получилось нескладно: и про здоровье намек нехороший, и про собственное полноценное материнское право орать на Нининого сына, в то время как сама Нина вплотную стоит у неизвестной черты, и по новой вспыхнувшая обида на всю эту чертову советскую родину почему-то примешалась сюда, всех поначалу перепутавшую, разогнавшую, затем притянувшую к себе обратно, да не просто, а обманом, через смерть свекра Самуила Ароныча для начала, а после уж и другими звериными западнями. А осознав, умолкла так же внезапно, как и сказала слова эти: и те, что сыну предназначались, и те, что самой себе были адресованы по внутренним каналам связи.

— Понимаю, мамми, — совершенно спокойно ответил Ванька, — поэтому я хочу жениться и жить здесь со своей женой Милочкой, которую очень люблю, так же, как и всех вас.

— На ком? — опешила Ирина, готовая к какому угодно повороту в разговоре, кроме подобного. — На Милочке жениться?

— Да, — невозмутимо отреагировал сын, — жениться на Милочке Ванюхиной, которая есть чужая дочь Полины Ивановны, которая есть чужая мама моей биологической мамы, Максис грэндма, которая в хоспитал, о’кей? — И лишь в самом финале так нелепо произнесенной фразы Иван понял, что наворотил не очень по-русски, и отсюда сделал вывод, что все же волнуется.

— Повтори, пожалуйста, по-английски, — попросила Ирина, начавшая подозревать, что все, вообще все услышанное, является частью дурацкого спектакля, затеянного нестандартным сыном. Или собственного дурного сна. Айван повторил, но и теперь это на розыгрыш не походило совершенно. — Когда же ты успел все это? — тихо на этот раз пролепетала Ирина и опустилась на стул. — И банк спасти, и найти себе беременную жену…

Иван бросил взгляд на стену, туда, откуда с пыльного прямоугольника на фоне дымящегося фашистского танка улыбался старший лейтенант Лурье, подошел к матери, присел перед ней на корточки и сказал с нежностью в голосе:

— Потому что мой дедушка работал на фронте войны истребителем германских танков «Тайгер», о’кей? — и эта его новая интонация тоже была раньше Ирине незнакома.

— А как же твой университет? — Она никак не хотела поверить в реальность происходящего, слишком высок в ее жизни получался вес последних событий, пришедшихся на единицу московского времени, слишком неподъемен. — Твоя любимая математика…

— Это потом все, — уже почти совсем спокойно ответил Ваня, — сейчас главное — корпорация «Мамонт» и моя семья. — Ира вопросительно посмотрела на него в ожидании разъяснений, но он лишь улыбнулся и уточнил, как бы между делом, хотя успела проскользнуть и горделивая нотка: — У меня скоро родится ребенок. У нас с Милочкой. Этот ребенок не будет мой, но я буду его отец.

В столовую вернулся Марик, и было видно, что чего-то там он себе надумал и собирался сообщить семье. Он уже было приоткрыл рот, чтобы ознакомить присутствующих со своими выводами, сделанными в бывшей спальне Сары и Самуила, но даже не успел произнести первого звука, потому что Ирина остановила его жестом руки и сказала первой:

— Марик, я никуда не лечу, я остаюсь в Москве.

По причине послезавтрашнего убытия главы семьи Марка Самуиловича знакомство с невесткой решили не откладывать, а ехать в Мамонтовку непосредственно на следующий день. Там же, кстати, думали, повидают и Полину Ивановну, общую Нинину с будущей невесткой мать. Повидают и тоже познакомятся, коли такой неожиданной стороной все обернулось. Милочка, узнав о намеченном плане, порхала от счастья, точнее, от удовлетворения самой собой, от своей неземной привлекательности и сопутствующей ей ловкой оборотистости, хотя успела при этом подумать, что без предков Айвановых, в их отсутствие, все провернуть было бы гораздо сподручней. Подумать подумала, но поделиться мыслью с женихом не решилась. Кстати, вспомнила, что послезавтра же ровно месяц стукнет, как дядя Шура в огне сгорел. Днем она позвонила Дмитрию Валентиновичу и от имени Ивана Марковича попросила подать машину, которая соберет и доставит участников поминочных смотрин к дому Ванюхиных в Мамонтовке. Сама же унеслась наводить порядок по месту постоянного проживания. Об одном, готовясь к приезду будущей родни, не позаботилась Милочка, впрочем, как и Айван: как жениховство их объяснить людям, когда ясно станет всем, что они родня. Не самая, правда, ближняя по крови, но Айван как-никак покойной Люське внуком приходится, а сама-то — дочерью. Ванька, тот вообще, как узнал про некоторые детали подробнее от нее же, в постели на Плющихе, то даже вдумываться в эти обстоятельства не стал, пробормотал лишь что-то про математику свою, про теорию какую-то типа относительности, и поняла она, что это дело ему по барабану. Айвану действительно именно по барабану и было: слишком сладостен был открывшийся перед ним новый образ мира в лице и теле божественной Милочки, со всеми ее бархатными закоулками, ароматными складочками и опытными прикосновениями в нужные точки. Первый же его плющихинский оргазм, сконструированный густым массандровским напитком в сочетании с нежнейшей Милочкиной плотью, настолько потряс его невиданной ранее могучестью эмоционального и физиологического выброса, что впервые о неловкой левой стороне своего не слишком послушного тела Айван вспомнил лишь под утро, когда рука окончательно затекла, будучи вывернутой в непривычном направлении, а не покоилась как обычно вдоль левого бока с чуть отведенной под углом кистью.