Салман Рушди - Земля под ее ногами Страница 48

Ни разу мне этого не удалось. Он не играл, он был искрен; это шло из глубины его природы, и этим он завоевывал сердца своих последователей, фанатов, любовниц; это било любую карту. Его дионисийское кредо: отвергни дух, поверь плоти, — которым он когда-то покорил Вину, теперь сразило наповал полгорода.

Лишь одну женщину он никогда не пытался соблазнить — Персис Каламанджа. Может быть, это было возмездием за то, что она помогла Вине уехать от него: не провести с ним ни одной ночи сказочных удовольствий, — а может быть, что-то иное — свидетельство его высокого мнения о ней, намек на то, что, не будь Вины Апсары, у нее мог бы появиться шанс.

Но Вина существовала, поэтому «бедная Персис» была уничтожена.

В частной жизни Ормус, каким мне довелось наблюдать его на Аполло-бандер, был совсем не похож на этого всеобщего бога любви. Синяк на веке саднил. Часто он погружался в знакомую темноту, часами лежа неподвижно, вглядываясь в нее своим внутренним оком, которому открывались столь необычные апокалиптические сцены. Он больше не говорил о Гайомарте, но я знал, что его умерший брат-близнец был там, постоянно уводя его вниз, в глубь лабиринта сознания, в конце которого его ожидали не только музыка, но и опасность, чудовища, смерть. Я знал это потому, что Ормус по-прежнему возвращался из своей «Камы обскуры» с партией новых песен. И быть может, он спускался все глубже, все больше рисковал, или же Гайомарт приближался к нему и напевал ему прямо на ухо, потому что теперь Ормус возвращался не просто с последовательностью гласных звуков или плохо расслышанными, бессмысленными строчками (хотя иногда — например, когда он впервые исполнил мне одну песню, называвшуюся «Да Ду Рон Рон», — разницы почти не было). Теперь песни доставались ему целиком. Песни из будущего. Песни с названиями, которые в 1962-м и 1963-м никому ничего не говорили. «Eve of Destruction»[102]. «I Got You Babe»[103]. «Like a Rolling Stone»[104].

Свои собственные песни Ормус любил сочинять на плоской крыше дома, где он проводил целую вечность, погруженный в себя, в поиске точек пересечения своей внутренней жизни с жизнью внешнего мира, которые он называл песнями. Только один раз он позволил мне сфотографировать себя за работой, когда наигрывал на гитаре, лежавшей у него на скрещенных ногах, — отсутствующего, с закрытыми глазами. Мой фотоаппарат «фойгтлендер» не погиб во время пожара на вилле «Фракия», потому что я был с ним неразлучен и в тот день взял его с собой в школу. В книге «Фотография для начинающих» я прочитал, что настоящий фотограф никогда не расстается со своим орудием труда, и это запало мне в сердце. Ормусу нравилось мое отношение к фотографии, он находил его «серьезным», я же, несмотря на весь запас моей ревности к нему, всегда был чувствителен к его похвалам и раздувался от гордости. В те дни он придумал для меня прозвище — Фруктик. В 1963-м он представлял меня, шестнадцатилетнего мальчишку, сомнительным девицам, ошивающимся в клубах: «Мой друг Фруктик. Вы и представить себе не можете, что это за фрукт. Повсюду видит кадры — три человека в очереди на автобус поднимают ноги в унисон, как в танце, или отплывающие на пароходе машут с палубы, и среди машущих рук одна принадлежит горилле, и тогда он вопит: „Ты видишь? Видишь?" Но, конечно, никто, кроме него, этого не видит, и что бы вы думали, все это проявляется на его снимках». Он хлопал меня по спине, а его подружки удостаивали меня взглядами, от которых у меня жгло в паху. «Самый меткий стрелок на Востоке». При этих словах я постыдно, по-мальчишески заливался краской.

И вот в ноябре 1963 года он разрешил мне сфотографировать себя за работой. Многие из песен, которые он тогда писал, были песнями протеста, идеалистическими, напористыми. Я тогда часто думал, что Ормус принадлежит к тем, кто видит этот мир более несовершенным, чем обычные люди. В этом он походил на мою мать; правда, она, лишившись своих иллюзий, решила, что ей не победить испорченность мира, и стала играть с ней в одной команде. Ормус Кама не отказался от идеи совершенствования человека и своей социальной среды. И однако в тот день на крыше с закрытыми глазами, разговаривая сам с собой, он казался озадаченным. «Здесь все не так, — то и дело бормотал он. — Все сходит с рельсов. Иногда чуть-чуть, иногда совсем. Все должно быть по-другому. Просто… по-другому».

В конце концов это стало песней: «It Shouldn't Be This Way»[105]. Но все время, пока я наблюдал за ним, стараясь быть невидимым, чтобы ему не помешать, неслышно расхаживая по крыше, я был охвачен странным чувством, что он выражается вовсе не фигурально. Подобно тому, как он удивлял глубиной своей искренности, так и его буквализм мог заставать врасплох. Я почувствовал, как зашевелились волосы у меня на затылке. Мышцы живота свело. «Все должно быть иначе, — повторял он, — так не должно быть». Словно он имел доступ к какому-то иному измерению, иной, параллельной, «правильной» вселенной, и чувствовал, что в наш век что-то оказалось расшатано. В нем была такая сила, что я невольно поверил ему, поверил, в частности, что возможна другая жизнь, где Вина никогда нас не покидала и мы все трое продолжали жить вместе, поднимаясь к звездам. Потом он тряхнул головой, чары развеялись. Он открыл глаза и лукаво ухмыльнулся, будто знал, что его мысли передались мне. Будто чувствовал свою власть. «Лучше все это оставить, — сказал он. — И обходиться тем, что есть».

Позднее, в своей комнате, перед тем как уснуть, я снова вспомнил сцену на крыше: муки творчества и внезапно овладевшую Ормусом идею, будто мир, как сошедший со своего пути товарняк, ушел в вираж и теперь громыхает, неуправляемый, по гигантской железной паутине, туда, куда переведены стрелки. Я уже задремал, когда эта мысль вырвала меня из сна: ведь если сам мир непредсказуемо меняется, значит, ни на что нельзя положиться. Чему тогда верить? Как найти якорь, фундамент, твердое направление в сломанном, меняющемся времени? Я очнулся задыхаясь, с колотящимся сердцем. Всё в порядке. Всё в порядке. Всего лишь ночной кошмар.

Мир есть то, что он есть.

Я подумал тогда, что сомнения Ормуса по поводу реальности могли быть своего рода местью духа, вторжением иррационального и бестелесного в жизнь, отданную реальному и чувственному. Он, отвергнувший непознаваемое, теперь терзался непознанным.

На следующий день после того как президент Соединенных Штатов чудом избежал смерти в Далласе, штат Техас, и стали известны имена покушавшихся на него — Освальда, чью винтовку заклинило, и Стила, которого на каком-то поросшем травой холмике одолел настоящий герой, пожилой фотограф-любитель по имени Запрудер, увидевший у него оружие и оглушивший его восьмимиллиметровой кинокамерой, — в этот памятный день Ормусу Каме предстояло узнать еще одно имя, потому что, когда он явился в кафе «Ригал» в Колабе, ему сообщили, что среди публики будут люди из Соединенных Штатов, в том числе мистер Юл Сингх собственной персоной. Даже тогда большинство проживающих в Индии любителей музыки слышали о Юле Сингхе, индийце, слепом музыкальном продюсере, основавшем в 1948 году в Нью-Йорке компанию «Колкис Рекордз» на десять тысяч долларов, взятых в долг у своего врача-окулиста. После того как компания «Колкис» сорвала куш на исполнении «этнической музыки», ритм-энд-блюза для белых радиослушателей, этот окулист, Томми Дж. Эклбург, сам на какое-то время стал манхэттенской знаменитостью. Он даже появился вместе с Юлом Сингхом на ток-шоу.

«Итак, Юл, зачем слепому нужен оптик?»

«Оптимизм, Джонни. Оптимизм».

«А зачем оптику слепой, Ти-Джей?»

«Не надо обижать моего друга, мистера Си. Он просто видит по-другому, вот и всё».

Когда в «Ригале» Ормус узнал, что будет Юл Сингх со своей командой, он нахмурился и стал жаловаться на жуткую головную боль. Он принял таблетку и прилег в гримерной с ледяным компрессом на голове, а я уселся рядом, массируя ему виски.

— Юл Сингх, — повторял он. — Юл Сингх[106].

— Большая шишка, — сказал я, гордясь своей осведомленностью. — Арета, Рэй, «Битлз». Все.

Ормус поморщился, словно головная боль у него усилилась.

— В чем дело? — спросил я. — Таблетки не действуют?

— Его нет, — прошептал он. — Этого мудака не существует.

Я не принял это всерьез.

— Ты бредишь, — сказал я. — Ты еще скажи, что Джесса Гэрона Паркера не существует.

Ему нечего было возразить, и он закрыл лицо руками, Я услышал обрывок песни:

It's not supposed to be this wayit's not supposed to be this dayit's not supposed to be this nightbut you're not here to put it rightand you're not here to hold me tightit shouldn't be this way[107].

Потом голове полегчало, — видимо, подействовали таблетки. Он сел на диване.