Борис Фальков - Ёлка для Ба Страница 48

— Не-а, — повторила и она. — Я знаю… Думаешь, я и про тебя не знаю?

— Что ты ещё знаешь?

— Что тебе Танька бантик привязывала! Она мне всё рассказала.

— Тоже дура, — объявил я, — нашла, кому рассказывать.

— Не нашла, — захихикала Лёка. — Я ей куклу за это подарила.

— Продалась, значит, — заключил я. — С вами всё понятно, все вы продажные твари.

— А я и тебе подарю, хочешь? — не обиделась она. — Мне не жалко.

— Мне, куклу! Вот уж дура, так дура, — я был сражён наповал предположением, что меня можно купить куклой. На моём языке завертелось признание… проклятые помидоры!.. в том, какая сложная и интересная, взрослая жизнь у меня теперь — и я с трудом удержал его, применив усвоенные в иных мирах навыки: пару раз сглотнул слюну, проглотив вместе с нею в два приёма и опасное признание.

— Тогда я тебе бантик завяжу просто так, без куклы, — предложила Лёка. Давай?

— Ну, давай, — согласился я: что с нею, с такой настырной дурой, поделаешь.

Я расстегнул бриджи, надетые по случаю официального визита, и она повязала мне бантик. Было похоже, что ей уже приходилось это делать и раньше, она-то не наткнулась на трудности, и объяснения ей не понадобились. Не высказала она также и удивления по поводу разительного несходства своей анатомии с моей.

— А теперь что мне делать? — спросил я.

— Стой на месте, — велела она. — Ты теперь будешь мажордом.

— Минордом, — нашёл я, что пробурчать в ответ.

Но и столь грубая острота прошла мимо, её не учили музыке. Да и мне насладиться собственным остроумием не удалось: за моей спиной раздался хриплый писк. Я обернулся. Лёкина мать — дочь покойного Щиголя — это она была творцом писка, таков был праздничный фальцет её будничного баса. Лёка мгновенно сделала вид, что ровным счётом ничего не знает, ни о чём на свете. Я же поскорей отправил улику на её обычное место и стал застёгивать бриджи, вытаращив глаза и не отводя взгляда, несмотря на растущий в животе ужас, от багрового лица дочери Щиголя. Окончательное решение вопроса, кто на самом деле дура, а кто нет, следует предоставить стороннему наблюдателю.

Дочь Щиголя не дала мне закончить туалет, с рычанием схватила меня за плечо и потащила в столовую. Я предстал высокому взрослому суду в пусть неполной, но достаточно беззащитной наготе. От волнения я стал и косить намного больше, и всё глотал-глотал слюну, заранее сглатывая подступавшую тошноту и неизбежные обиды от наказания, предназначенные мне одному: о Лёке, конечно же, все забыли. Кроме собственной ловкости, её защищала и смерть деда. Было бы не очень прилично наказывать и без того наказанное самой жизнью, осиротевшее дитя.

— Что случилось? — поинтересовалась Ба.

— Мы решали, — медленно, а потом постепенно раскручивая темп, захрипела дочь Щиголя, — мы-то думали, отчего дети так тихо сидят в спальне. Мы предполагали, что и они чувствуют трагедию семьи, что и они не остались равнодушными к катастрофе, постигшей… Когда мы тут, а они там… оказывается… они там показывают друг другу глупости!

— Мы ничего не делали! — закричал я. — Мы играли в куклы!

— Тогда зачем ты кричишь? — спросил Ди. — Успокойся.

— В куклы? — рявкнула дочь Щиголя вернувшимся к ней чистым басом. — Да, в куклы, но… в какие именно! А вот в какие.

Она мощно рванула мои не до конца ещё застёгнутые бриджи и, несмотря на моё сопротивление, двумя пальцами ловко ущемила упомянутую куклу. Я посмотрел вниз и обомлел, изворачиваться и дальше было бы полным идиотизмом: на кукле алел шёлковый бантик, в спешке уничтожения улик мною совершенно упущенный из виду. Последующая за этим пауза была преисполнена огромного значения, может быть, большего, нежели пауза после получения известия о смерти доктора Щиголя. Первым вышел из обморока Ди.

— Ну-ну… — сказал он, и всё.

Но тут же все задвигались, зашуршали, муж дочери Щиголя попробовал хихикнуть, но сразу проглотил смешок: взгляд его жены заставил бы и мёртвого её отца проглотить что угодно, даже рыбий жир. Вдова Щиголя тихонько заплакала.

— Он воспользовался нашим горем, чтобы без помех поиграть своей любимой игрушкой, — продекламировала дочь Щиголя. — Уверена, что и некоторые другие делают сейчас то же, и потому их здесь нет. Я всегда говорила: этот маленький… развратник уродился в своего отца.

— Ну-ну, — чуть погромче сказал Ди.

— Всё рушится, — плакала вдова, — всё течет и ничего не меняется.

— Ничего страшного, — бодро заявил муж дочери. — У меня и не такое бывало.

— Воображаю, — отрезала дочь Щиголя. — Ну, а вы что скажете, чего молчите? Что будем делать?

— Я? — переспросила Ба, разглядывая свой перстенёк с белым профилем на нём. — Я б сказала…

Она перевела взгляд на меня, чуть отсутствующий — и чуть скептичный.

— Я б сказала тебе, мой друг, что вот этого-то я от тебя никак не ожидала.

После чего она встала и — аудиенция была окончена.

— Ба, — спросил я по дороге домой, — а что сделал такого папа? Или, что он сейчас делает такого, что… Ну то, что дочь Щиголя про него сказала, и всегда говорила?

— Ты бы лучше попросил прощения, — заметил Ди.

— Конечно, — согласился я, — прости, Ба. А что такого сделал папа?

— Оставь Ба в покое, — посоветовал Ди. — Может, дело в том, что твой отец делал вскрытие доктора Щиголя. А Щиголям это неприятно. Ты знаешь, что такое вскрытие?

— Я даже видел, — сказал я, — краешком глаза… Но зачем вскрытие, ведь и так известно, от чего умер доктор?

— В том-то и дело, — вздохнул Ди. — Они вскрывать не хотели, но есть порядок, а твой отец — представитель порядка. И он прав, так положено.

— Положено, — вдруг заговорила Ба, — вот уж ересь… Дело вовсе не в его отце. Этим способом она хотела подчеркнуть, что мальчик весь в меня. То есть, что ты тут не причём. Обрати внимание, про отсутствие некоторых она помянула не только в прямом, а и в переносном смысле.

— Ну, знаешь! — вскричал Ди. — Откуда бы ей знать, что подчёркивать…

Но мы уже подошли к нашему дому и разговор прервался. Чуть позже я попытался возобновить его, но добился лишь того, что Ди ущемил двумя пальцами мою руку чуть повыше локтя — так вот где Ю почерпнул свои педагогические приёмы! — и сказал:

— Скоси глаза вправо. Теперь влево. Пора опять подбирать тебе очки. Но скажи, пожалуйста, сколько листков папир-факса ты используешь в туалете?

— Три, — стал вспоминать я, — нет, четыре.

— А для нормальной гигиены нужно не меньше пяти, — твёрдо заявил Ди. — Мне проверять твою честность?

— Нет, — ответил я, и прекратил свои попытки.

Удары чугунной бабы, проломившей стену дома Щиголя, отдавались уже и в нашем палисаднике. Что палисадник, сам Большой двор, как костюм, из которого выросли, стал трещать по швам. Впрочем, особого беспокойства во мне его предстоящее крушение не вызывало, этот двор я уже использовал только как проходной, как прикрытие моих побегов в третий мир. Да и что — двор, если весь город уже потрескивал: неприступные патриархальные кварталы Старой части лишались автономии гетто, через них прокладывались проспекты, которые должны были соединить их с Новой частью, слить обе части в единый аккорд, «согармоничный звучанию современного социалистического города», словами архитектора Кривобокова. Незыблемой оставалась лишь крепость Большого базара. Малый, например, тот был почти сметен наступающими новостройками, а на Большом и мощение площади почему-то приостановилось — не из-за находки ли, сделанной там?

Память, конечно, может вмещать в себя эти перемены не в их естественном порядке, ну и что ж из того? Порядок памяти ничем не отличается по сути от натурального, он столь же, пусть и по-своему, упорядочен. Натуральному порядку — чего ревновать к порядку памяти, или наоборот? Для каждого из них противоположная сторона не очень-то реальна, так, дымок… В любом случае, эта ревность сродни ревности моей матери к графине Шереметьевой: к, в сущности, дымку от папиросы, к отзвучавшему гитарному перебору. Лучше бы она избрала иной объект для своей ревности, пореальней. По моему мнению, их было вполне достаточно вокруг. Это мнение основывалось на подмеченном мною различии между тельцами моих подружек — Лёки, Таньки — и телами Жанны, Изабеллы, да той же моей матери, наконец… Валя и Ба не в счёт.

Однажды ночью Изабеллу, как и меня, разбудил дверной звонок, и она, ещё не окончательно проснувшись, кинулась открывать. Я уже тоже был на ногах, по сложившейся привычке. И мы столкнулись с нею в дверях кабинета. Она спала, оказывается, совершенно голой. Приписать это жаре — моя идея, но, с другой стороны, они с Ю и в самом деле не собирались пока заводить детей. И вот, при свете снежного пальчика луны, продетого в дырочку ставни, я успел рассмотреть указанный этим пальчиком аттракцион в деталях. А позже и осознать его: сразу сделать это мне помешало то, что Изабелла тоже успела проснуться, от столкновения со мной, и прыгнула назад в постель. Так что дверь открыл, как всегда, я, а после, в кулибке осознал, что тело Изабеллы удивительно изящно и одновременно крепко. О чём догадаться было невозможно, наблюдая её дневные ухватки или манеру одеваться. Изящным оно было благодаря общей стройности, а крепким — благодаря большим, для меня неожиданно и чрезмерно большим, грудям, болтавшимся вправо-влево. Они казались твёрдыми, как груши, но я-то запомнил, как одна из них смазала меня по лицу: поразительно мягко. И я запомнил, каким домашним теплом дохнуло от неё.