Альберто Моравиа - Чочара Страница 49

Мы все-таки направились к пещере, хотя бы для того, чтобы получить какие-нибудь указания, так как эти дикие и недоверчивые пастушьи жены оказались слишком уж неразговорчивыми. Чем ближе мы подходили к пещере, тем больше было на земле костей, больших и маленьких, перемешанных с щебнем, это были, очевидно, остатки коз и овец, съеденных беженцами за время их пребывания здесь; кроме костей, на земле валялось много всякого хлама — ржавых консервных банок, тряпок, старой обуви, грязной бумаги. Это место выглядело как какой-нибудь пустырь в Риме, куда жители соседних домов выбрасывают всякие отбросы. Среди всего этого хлама виднелись в некоторых местах черные пятна с серой золой посередине и окружавшими эту золу обугленными головешками — очевидно, здесь разводили костры. Вход в пещеру был очень большой, очень грязный и закопченный. На гвоздях, вбитых прямо в камни, висели кастрюли, половники, тряпки, даже целая нога недавно зарезанной козы, из которой еще капала на землю кровь. Вид пещеры, прямо сказать, поразил меня: была она очень высокая, с закопченными сводами и такая глубокая, что конца ее не было видно; и вся эта огромная пещера была заставлена кроватями и топчанами, поставленными рядком, как в больницах или казармах. Внутри стояла страшная вонь, как в богадельнях или ночлежках; кровати, как мне показалось, никогда не убирались, грязные до ужаса простыни были скомканы и валялись в беспорядке. Беженцев здесь было очень много: некоторые сидели на кроватях и чесали в затылке или просто сидели, ничего не делая; другие лежали, завернувшись в одеяла; третьи ходили взад и вперед по узкому промежутку между кроватями. Несколько беженцев сидели на двух кроватях, между которыми стоял маленький столик, и играли в карты вроде мужчин Сант Еуфемии; все они были в пальто и в шляпах. На одной из кроватей я заметила полуголую женщину, кормившую грудью ребенка; на другой лежало несколько детей, прижавшихся друг к другу и совершенно неподвижных, как будто они были мертвые, но, наверно, они спали. Глубина пещеры терялась в темноте, но можно было разобрать, что там валялась в куче всякая утварь, вероятно, вещи, которые беженцам удалось взять с собой, когда они покидали свои дома.

У входа в пещеру я заметила совершенно необычный предмет: небольшой алтарь, сделанный из старых ящиков и покрытый красивой вышитой скатертью. На алтаре стояло распятие и две серебряные вазы, в которые кто-то за неимением цветов поставил дубовые ветви с листьями. Под распятием я с удивлением увидела, что вместо иконок или там других религиозных символов лежали в ряд часы, около дюжины всяких часов, но все они были старого образца, из тех, что носят в жилетном кармане, большинство из них были металлические, но некоторые казались золотыми. Рядом с алтарем на скамейке сидел патер. Я сказала, что это был патер, потому что узнала его по тонзуре[9], но по всему остальному трудно было себе представить, что это священнослужитель Это был человек лет пятидесяти, со смуглым худым и строгим лицом. Он был одет не в черное, как все патеры, а в белое: белая фуфайка с белым поясом, белые панталоны, вернее кальсоны, заправленные в черные носки, на ногах у него были черные башмаки. Одним словом, патер снял с себя по неизвестным причинам свою сутану и остался в том, что было под сутаной. Он сидел неподвижно, опустив голову, скрестив на коленях руки и шевеля быстро-быстро губами, как будто молился. Я подошла к алтарю, патер поднял на меня глаза одержимого, ничего не видящего вокруг.

Я сказала тихонько Розетте:

— Да ведь он сумасшедший.

Но в голосе моем не было удивления, так как я уже успела привыкнуть не удивляться ничему. Патер пристально посмотрел на меня, и в его глазах постепенно появлялось выражение, как будто он начинал узнавать меня. Вдруг он вскочил на ноги, схватил меня за руку и воскликнул:

— Молодец, что ты наконец пришла… вот, заведи мне все эти часы.

Я растерянно огляделась по сторонам. Пальцы патера сжимали мою руку с такой силой, как будто это были когти ястреба или коршуна. Один из беженцев, очевидно, наблюдавший краем глаза всю эту сцену, закричал, не оборачиваясь:

— Сделай то, о чем он тебя просит, заведи ему часы У него разрушили церковь и дом, он сбежал со своими часами и малость помешался. Но он совершенно безобидный сумасшедший… можешь быть спокойна.

Немного придя в себя, мы с Розеттой взяли по очереди все его часы и завели их, вернее сделали вид, что завели, потому что часы были заведены и прекрасно шли. Он смотрел на нас, стоя в типичной для патера позе — расставив ноги, заложив руки за спину, нахмурившись и опустив голову. Когда мы кончили нашу работу, он сказал низким голосом:

— Теперь часы заведены, и я могу наконец отслужить обедню… хорошо, как хорошо, что вы наконец пришли.

В этот момент, к счастью, к нам подошла еще одна обитательница этой пещеры, молодая монахиня, вид которой меня сразу успокоил. У нее было бледное красивое лицо, черные брови сходились на переносице, оттеняя черные блестящие и спокойные глаза, похожие на две звезды в летнем небе. Но больше всего меня поразило, что ее нагрудник и прочие детали монашеского одеяния были белы, как снег, и, что особенно удивительно, идеально накрахмалены. Как она могла оставаться такой чистой и аккуратной в этой грязной пещере? Монахиня обратилась к патеру, заговорив с ним участливым и мягким голосом:

— Идите поешьте с нами, дон Маттео… но сначала оденьте что-нибудь, нехорошо садиться за стол в кальсонах.

Дон Маттео, стоявший с широко расставленными ногами и своей позой и костюмом очень напоминавший зуава, слушал ее с раскрытым ртом и испуганным взглядом. Наконец он пробормотал:

— А как же часы? Кто позаботится о часах?

Монахиня ответила спокойным голосом:

— Ведь вам их завели, они идут хорошо; посмотрите, дон Маттео, все они показывают один и тот же час, и это как раз время садиться за стол.

Говоря это, монахиня сняла с гвоздя черное платье патера к помогла ему одеться, как это делают сиделки в сумасшедшем доме, спокойно и приветливо. Дон Маттео позволил облачить себя в пыльную и грязную сутану, провел рукой по спутанным волосам и направился вместе с монахиней, державшей его под руку, в глубь пещеры, где на треножнике стоял большой дымящийся котел. Монахиня обернулась к нам:

— Идите и вы трое, еды хватит и для вас.

Мы подошли к котлу, вокруг которого уже собрались беженцы. Среди этих беженцев я обратила внимание на одного, низенького и толстого человечка в лохмотьях, растрепанного и небритого, который все время жаловался и ворчал. Штаны его были разорваны сзади, как раз на заднице, и в дырку виднелся кусок белой рубахи. Он протягивал свою тарелку, говоря при этом жалобным голосом:

— Мне вы даете всегда меньше других, сестра Тереза, почему вы мне даете меньше других?

Сестра Тереза не ответила ему, она была занята тем, что разливала суп: каждый получил по куску мяса и по два половника бульона. Один из беженцев, человек средних лет, с черными усами и красным лицом, сказал язвительно:

— Почему ты не наложишь на сестру штраф, Тико? Ведь ты служишь в полиции, вот и наложи на нее штраф, что она дает тебе супа меньше других.

Потом, смеясь, он обратился к Микеле:

— Замечательная компания собралась здесь: патер сошел с ума, карабинеров увезли в Германию, полицейский бродит с рубахой, вылезающей из панталон, а городской голова- это я — голодает больше других. Властей никаких нет, чудо еще, что мы не перегрызли горло друг другу.

Монахиня ответила, не поднимая глаз от котла:

— Это не чудо, а божья воля, бог хочет, чтобы люди помогали друг другу.

А Тико бормотал:

— Вы всегда шутите, дон Луиджи… Разве вы не знаете, что полицейский без мундира такой же бедный человек, как и все остальные? Дайте мне мундир, и я вам наведу здесь порядок.

Я подумала, что в общем он прав: в некоторых случаях мундир — это все. Даже эта добрая монахиня со своим кротким характером и со своей религией не могла бы завоевать здесь такого авторитета, если бы на ней было не монашеское платье, а тряпки, как на мне и на Розетте.

Ну, хватит об этом. Мы ели суп из козлятины, жирный и неприятный на вид; от него так отвратительно пахло козлом, что я с трудом глотала его, хотя была голодна; во время еды мы прислушивались к разговорам беженцев; они говорили все о том же, что и у нас, в Сант Еуфемии: о голоде, о приходе англичан, о бомбежках, об облавах, о войне Наконец, выбрав удобное время, я спросила, не может ли кто-нибудь из них продать мне немного продуктов. Мой вопрос вызвал всеобщее удивление: продуктов у них, как я и думала, не было; эти беженцы находились в таком же положении, как и мы, — приканчивали то. что принесли с собой, и покупали, что попадалось. Они посоветовали нам обратиться к пастухам, жившим в хижинах за пещерой.