Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 49

Сколько я помню, Сергиенко не имел своего жилья (вернее имел, но в той квартире жили его вторая разведенная жена и сын; с первой женой была искрометная любовь и она закончилась довольно быстро), он все время снимал квартиры или обитал у приятельниц и гражданских жен; только когда законная жена с сыном уехали в Германию, перебрался в свою квартиру. Тем не менее, он не производил впечатление скитальца, живущего по-спартански, наоборот — всегда выглядел «ухоженным», приодетым в новенькое, и вообще казалось живет в квартире усыпанной цветами.

Как многие талантливые люди, Сергиенко имел массу чудачеств и странностей. Например, в пятьдесят с лишним лет изо всех сил старался оставаться молодым: подкрашивал, дурень, лысину (ладно не ресницы), делал накладки, носил кепку (злословы говорили, что и спал в ней), входя в ЦДЛ долго прихорашивался перед зеркалом, расчесывал оставшиеся волосы и усы (постоянно таскал расческу); на свои дни рожденья, когда собиралось множество девиц, шептал мне:

— Не вздумай упоминать мой возраст! В крайнем случае, скажи лет на семь меньше.

— Я могу сказать, что тебе двадцать, — хмыкал я.

— Я серьезно, — хмурился мой друг.

Общался Сергиенко, старый барсук, в основном с девицами и парнями, при этом употребляя модные среди молодежи словечки: «О, блин! Наша тусовка, прикол, прикид, понты, я тащусь от этого…». В метро, на манер разных балбесов, потягивал из бутылки «продвинутое» пиво. Это выглядело нелепо: лысый человек предпенсионного возраста в одной руке держит бутылку, другой тискает юную девицу и внушает ей что-то вроде того, что носить джинсы и туфли на каблуке нельзя. И это говорил он, имеющий далеко не отменный вкус. Его редактор и друг М. Катаева не раз жаловалась мне:

— Скажи своему другу, что носить пальто и кроссовки глупо… И уговори его не звонить мне по ночам. Что за манеры?..

Из ровесников он дружил только с Деверцем, Синельниковым, Ряшенцевым, ну и со мной; иногда встречался с поэтом модернистом Айзенбергом, Рейном и Ковалем. Остальных писателей избегал; о тех, с кем я дружил, отзывался резко (готов был рвать на себе последние волосы):

— Противный! Пройдоха! Жук тот еще! Прожженный авантюрист! Нагловатая личность! Ну, во-още! (он именно так и говорил «во-още!». Это восклицание выражало широкий диапазон чувств: от негодования до восторга).

Меня Сергиенко настойчиво опекал (почему-то вбил себе в голову, что я непрактичный, чуть ли не беспомощный — это я-то, который после армии работал и грузчиком и шофером! А он, ничего не сделавший своими руками и воркующий с девицами, значит, практичный, самостоятельный и прочее — такой был чудило!); называл меня то «большим ребенком», то «патологически откровенным и патологически подозрительным волком». К слову, вот здесь я ругаю дружков, а они ведь тоже не высокого мнения обо мне. Например, на эти слова Сергиенко (в мой день рождения) Яхнин вскочил и радостно воскликнул:

— Как точно сказано! Сергеев патологически искренен и патологически подозрителен. И еще он жуткий завистник!

Еще раньше Дмитрюк дал понять, что вообще считает меня полоумным. Мы с ним завели разговор о друзьях художниках, и я сказал:

— Все они с приветом. И ты чокнутый. Я нормальнее вас всех.

— Это ты-то? — загоготал мой друг. — Кто бы говорил, но ты-то уж помалкивай!

Даже Тарловский, который обычно сглаживает острые углы, и тот недавно вспыхнул:

— Ты странный человек! Ведешь себя, как дурак. Веришь в то, во что хочешь верить. Если уж тебе что-то втемяшилось в голову, тебя не переубедишь. Как можно? Ты же взрослый человек! Ты вообще какой-то ненормальный!

Кем меня считают остальные дружки, скажу дальше, в следующих очерках, но вряд ли вспомню что-нибудь хорошее — от них разве дождешься!

Так вот, Сергиенко не раз меня вразумлял:

— Тебе надо сменить гардероб, ходишь, как бомж. И брось курить! (Я думал, он заботится о моем здоровье, позднее выяснилось — пекся о своем). Ты меня поражаешь!.. Тебе надо сделать ремонт в квартире. Когда сделаешь, буду жить у тебя, но учти — со мной трудно. Я веду ночной образ жизни и во-още…

В другой раз, с притворным испугом, выдал:

— …Удивляюсь, как ты до сих пор жив. Куришь по две-три пачки, каждый день пьешь, да еще машину водишь под банкой! Учти, когда я к тебе перееду, курить будешь на лоджии, я не переношу дым. И выпивать будем только с девицами, а твоих дружков пройдох отвадим…

— Тебя Костя любит, — частенько, не без ревности, говорил мне Деверц.

В самом деле, за моей спиной Сергиенко отвесил в мой адрес немало хороших слов, а во время литературных баталий всегда сражался на моей стороне. Во взглядах на литературу у нас было много общего. И во взглядах на историю России (он написал несколько исторических повестей для детей). И мы оба презирали всех нынешних эмигрантов и всяких приспособленцев, и не ходили на собрания, и всегда держались подальше от тех, кто лез во власть. Теперь, когда мне сильно не хватает Сергиенко, я понимаю, что наша с ним привязанность друг к другу была взаимной и почти родственной. Теперь я много отдал бы, чтобы вернуть хотя бы ненадолго то прекрасное время.

Время от времени мы с Сергиенко пребывали в безденежье и, встречаясь по вечерам в ЦДЛ, брали по бефстроганову (это было нашим обедом и ужином), а выпивку давали буфетчицы в долг.

Как-то Валерий Шашин предложил мне довольно заманчивую вещь:

— Есть возможность поехать в Грецию и заработать на сборе апельсинов. Ты как? (там жила сестра его жены; была замужем за греком).

Я тут же храбро согласился, а вечером предложил Сергиенко присоединиться к нам.

— Во-още-то можно, — нехотя протянул он. — Я не люблю физическую работу, но вот поплавать в море, позагорать — это не хухры-мухры… Кстати, как там девицы? По-моему гречанки все страшные…

Поездка сорвалась. Сестра жены Шашина сообщила, что нужны сборщики не старше тридцати пяти лет.

Сергиенко был настоящим другом. Я точно знаю, когда кого-нибудь из его друзей ругали малознакомые люди, он тут же вставал на защиту:

— Замолчите! Что вы знаете о нем, во-още-то?!

В середине восьмидесятых годов я строил летний дом на участке; материалов не было, приходилось использовать «бросовые», и вдруг на мой день рождения в Пестром зале Поздняков (его уже упоминал), решив продемонстрировать неслыханную щедрость, подошел к нашей компании и заявил:

— На следующей неделе дарю машину вагонки!

— Деньги на бочку! — вскричал Сергиенко. — Немедленно! Это не хухры-мухры!

Вагонку я не получил, но и спустя много лет Сергиенко при встрече с Поздняковым, мгновенно реагировал:

— Где вагонка?! Во-още!

Когда грянул бандитский капитализм, Сергиенко повезло. В этом везении ключевой фигурой был его приятель «крутой» еврей Александр Розанов. Отбыв в заключении несколько лет за махинации с золотом, Розанов стал преуспевающим предпринимателем (строил дворцы для «новых русских», привозил из заграницы и продавал в Москве машины, продукты). Важный малый Розанов поставил дело на широкую ногу: учредил какую-то фирму, арендовав несколько этажей в доме недалеко от Кремля, сделал евроремонт, набрал штат молодых сотрудников и сотрудниц, которые в скором времени все купили иномарки.

Сам Розанов имел два «мерседеса» с шоферами, и «джип» с охраной, в Греции снимал виллу, приобрел две яхты (одна, по его словам, «с тремя туалетами» — видимо, целый корабль). Розанов процветал, и всем, кто вкладывал деньги в его фирму, обещал огромную прибыль. Родственники Рейна, Синельникова и Сергиенко охотно принесли деньги (по две-три тысячи долларов; и откуда они у них? Я даже не знал, как доллар выглядит).

При таком размахе, Розанову ничего не стоило выделить пару комнат приятелям под издательство (ко всему, окружая себя писателями, Розанов создавал фирме определенный имидж).

Деверц и Сергиенко рьяно взялись за издание книг. Выпустили роскошные однотомники Рейна, Синельникова, Ахмадуллиной, роман Генри Миллера в переводе Сергиенко. Затем брошюры Сергиенко «Библиотечка Барби». Эту серию Сергиенко называл «гениальным проектом» (хотя, ясно — Барби ничего не читает, ей не до книг, она осоловела от роскоши и вообще является символом общества потребления). Серию мой друг написал наспех, как крепкий графоман с плохо развитым чувством юмора. Брошюры выглядели небрежными опытами, унылыми рассказиками, женским рукоделием со множеством замусоленных ласкательно-уменьшительных словечек, неким литературным кокетством — да что там! — просто фигней, и каждую последующую книжонку Сергиенко шмалял хуже, чем предыдущую, без души (душу оставлял для любовных игр). Он сам понимал, что «Библиотечка» несопоставима с его предыдущими работам, мне так и сказал:

— Не читай, это для денег.

Зато работой над «Библиотечкой» он обеспечил многих своих поклонниц (из числа умеющих рисовать), а остальных пристроил в издательство секретаршами. Широкая натура, он всегда был щедр и мечтал стать меценатом.