Леонид Сергеев - До встречи на небесах Страница 50

— Не читай, это для денег.

Зато работой над «Библиотечкой» он обеспечил многих своих поклонниц (из числа умеющих рисовать), а остальных пристроил в издательство секретаршами. Широкая натура, он всегда был щедр и мечтал стать меценатом.

В их офисе царила полудомашняя атмосфера — на столе постоянно дымился электрочайник, не закрывались бутылки вина, лежали бутерброды. При каждом моем визите, Деверц с Сергиенко говорили:

— Иди в кладовку. Девчонки набьют тебе пакет «ножками Буша», ведь в половину дешевле, чем в магазине.

Я отмахивался, а они злились:

— Иди, дурак, чего ломаешься?! Отдашь деньги в кассу, когда сможешь. Пустяки!

Иногда, при встрече в ЦДЛ, Сергиенко ни с того ни с сего совал мне в карман пятерку, а на мои протесты бурчал:

— Возьми, говорю! Пригодится. И не надо ничего отдавать, ты что, дурак? Ну, во-още!

Но моим женщинам Сергиенко говорил:

— Не слушайте его! Он прибедняется. Он, между прочим, имеет квартиру, дачу, машину. Во-още богатей!..

Лет пять, пока существовало издательство при Розанове, Сергиенко жил неплохо: снимал квартиру, приоделся, и по два раза в год ездил в Планерское. Потом у его патрона сорвалась какая-то крупная афера, фирма рухнула, и родственники писателей остались без своих долларов. Опасаясь расправы, Розанов втайне уехал за границу, оставив кредиторов с носом.

— Розанов подонок, — сказал мне позднее Рейн. — И как мы сразу этого не поняли?!

Я уже говорил, что непоседа Сергиенко резвился хоть куда! — ежедневно сколачивал компании, жаль только — не для байдарочных или лыжных походов, не для того, чтобы устроить литературный или музыкальный вечер (несколько лет даже не мог навестить мать в Новомосковске, куда и ехать-то часа три), — он их сколачивал только для праздного времяпрепровождения, для флирта, а поскольку его в основном окружали юные особы (некоторые сходили с ума от любви к нему, но он никогда не уставал от их натиска), болтовню с ними вел примитивно, со стандартным набором шуточек, как бы разогревая молодежь:

— О, у тебя мания величия! А мы что, люди второго сорта, да?… О, ты влюбилась! Во-още! Когда свадьба?!

Он выступал в роли воспитателя интригана, сводника провокатора, но эти спектакли снимали дневное напряжение; изредка было даже неплохо подурачиться в обществе его «карамелек» (как я называл стайку его красоток), рассматривая их неким обрамлением застолья. Но гуляка Сергиенко устраивал спектакли почти каждый вечер! И, как опытный режиссер, старался довести спектакль до конца — устроить роман с одной из поклонниц, а проводив ее переключался на другую (такова была глубина его чувств, причем обхаживал девиц как размазня: под столом гладил коленки, писал записочки — вот слизняк! И у каждой спрашивал: «Вы счастливы?»).

— Сколько сердец, столько и любви, — возвещал этот оболтус. — Любовь это прекрасная болезнь, любовь это игра.

Надо отдать ему должное — в этой игре он был силен, то есть болел, не выздоравливая. Все его романы были яркими и проходили на высоком эмоциональном уровне; я не раз видел, как он, негодяй, доводил своих возлюбленных до слез. Ну, а после романа, в отличие от Цыферова, Сергиенко не отправлял девиц в «колумбарий», а оставлял при себе, «в своем театре», только как бы переводил из солисток в кордебалет.

Таких, как я, которые устраивали романы без всякой любви, Сергиенко называл «террористами», а себя «идеалистом и романтиком». Этот совершенный ореол не мешал ему отправлять в Планерское очередную гражданскую жену, а ко мне на ночь приводить ее подруг, без всякой романтической бутафории. Такой был мастер парадоксов.

Естественно, любимыми праздниками Сергиенко были «Лицейский день» и «День святого Валентина»; к ним он, пустая голова, готовился со всей серьезностью: и девицам, и друзьям писал «Валентинки» (альбомные стихи) — разводил слюнявую бодягу и потом с неделю взахлеб болтал, как весело провел время, но по сути, никто иной, как Сергиенко возобновил эти праздники (да еще один восточный — «День долгих поцелуев» и еще какую-то ерунду) — так что, молодежь должна на него молиться. Именно Сергиенко организовывал у поэта М. Айзенберга салонные «понедельники» — литературные посиделки — к ним тоже готовился, писал пасквили под псевдонимом Константин Собакин.

Как известно, до бесконечности можно смотреть только на огонь, воду и тех, кто работает, но я думаю, не только на это. К примеру, в детстве я мог без конца смотреть на трюки Тарзана, в юности, с щемящей завистью, — на студентов, а сейчас, вспоминая и подытоживая свою жизнь, — на старые фотографии. Сергиенко до бесконечности мог пялиться на женщин (и, довольно долго, на себя в зеркало). Он был просто помешан на девицах — не пропускал ни одной (кадрил их на выставках, в библиотеках, и разговаривая с какой-либо из особ, представлял, как будет с ней спать на одной подушке), даже увивался вокруг «нимфеток» (моих учениц). Это было какое-то идиотское самоутверждение за счет малолеток, я называл его и Деверца, с которым они частенько «работали на пару», «пи…страдателями». Мазнин называл их идиотами, а его жена деликатно — своеобразными.

Бывало, Сергиенко сидит в окружении девиц, ведет глупую утомительную болтовню (при этом, его сердце прямо разрывается от счастья); когда я подхожу, начинает нас знакомить. Я представляюсь:

— Дядя Леня.

Он сразу петушился:

— Ты спятил! Ну, ты во-още даешь! Совсем ничего не шурупишь. Какой дядя Леня?! Ленечка!

Не раз я спорил с ним, слабоумным, до хрипоты, доказывал, что мне неинтересны его «карамельки», что легко одурачивать девчонок, но попробуй приударить за зрелой женщиной, попробуй ее опутать в роман.

— Дурак! — кипятился Сергиенко. — Ты меня поражаешь! Это с твоими бабами не интересно, они все старухи. Тошно смотреть!

— Не болтай чепуху! — обижался я.

— Тошно!.. А для моих девиц я и воспитатель, и друг, и у нас любовь конечно (я-то знал — если бы не сексуальные влечения к этим девицам, черта с два он занимался бы педагогической деятельностью; почему-то эта его деятельность распространялась лишь на симпатичных особ и быстро угасала, как только он добивался своего). Мои девицы — мои цветы, я их выращиваю. И они персонажи моих книг. Ты почитай «Дни поздней осени». Это ж во-още лучшая книга о любви (действительно, в повести было много его личного).

— Пробовал читать, — кривился я. — Слюни и сопли. «Овраг» — другое дело. Выше ты пока не поднялся.

— Ничего ты не понимаешь! Девицы со всей страны завалили редакцию письмами.

Это было правдой. А поскольку я не принимал ни кумиров, ни музыки современной молодежи, мне не нравилась его среда, где он, в самом деле, не только крутил романы, но и черпал материал для работы. Я советовал ему, помешанному, устроиться учителем в женскую гимназию:

— …Там уж развернешься, если тебя не упекут за решетку.

Кстати, недавно в изостудию пришла моя бывшая ученица, семнадцатилетняя барышня. Напомнив о себе, она сказала:

— …Я знаю, вы были другом Константина Константиновича. Расскажите о нем поподробней. Я написала пьесу по всему его творчеству(?). По-моему, он гениальный писатель.

Такой исчерпывающий взгляд. «Писательница» обещала пригласить меня на премьеру, когда поставят ее пьесу.

Однажды Новый год я встречал в одиночестве, вернее со своими собаками. Вскоре после полуночи позвонил Сергиенко, и уговорил меня приехать на Ленинский проспект, сказал «компания классная, ждем тебя». Когда я приехал, он, симпатяга, полулежал на диване, изображая шаха в гареме: одна девица гладила его виски, другая массировала руку, третья чесала пятки, четвертая перед ним танцевала, пятая подносила вино и смотрела ему в глаза с обожанием. Сергиенко прямо захлебывался славой любовника-воспитателя (только что не мурлыкал — попросту выглядел, как лучезарный дурак); похоже, его белоснежная мечта (жить одновременно с несколькими девицами) осуществилась. Но главное, он, остолоп, всем своим видом пытался вызвать у меня острую зависть. В той компании были еще две-три девицы и два каких-то смурных парня, и музыка из трех нот, и пустые разговоры: «наша тусовка, крутой прикид, понты…». Я выдержал минут пятнадцать и попрощался; мне вслед Сергиенко отпустил целый водопад оскорблений: от дурака и тупицы до полоумного законченного кретина (при этом его компания захлебывалась от восторга). А я, в свою очередь, думая о нем, пришел к выводу, что талант и ум — разные вещи.

В таком же окружении я встретил Сергиенко в Планерском.

— Кого я вижу! Во-още! — заликовал он, подбежал, обнял: — Пойдем с нами. У нас классная компания, жуть, как интересно!

— С тобой хоть куда, но без этих ребят, — буркнул я.

— Дурак! У тебя что, крыша поехала?! Ну, ты во-още! Ничего не понимаешь. Это то, что надо. А девицы первый класс.