Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника Страница 49

Мы сели за столик.

— А откуда воздух-то[34] у тебя такой, где ты облокотился?[35]

— Да я тут имею отношение к одному банку. Они мне отстегивают процент.

Я покачал головой.

Оказалось, за свою защиту Толик получал в банке «Зарядье» десять процентов с прибыли. Разумеется, Толик был не один.

Вместе с ним работала целая группа людей, его бригада, которая помогла становлению этого банка, решая вопросы, которые невозможно было разрешить другими методами, кроме силовых. Без защиты Толика Рембо банк в те годы не смог бы жить и развиваться.

Однако близился конец XX века, банки росли, как спруты, их активы увеличивались в сотни раз, и стабильные десять процентов, которые были обещаны Толику, со временем превратились в два-три миллиона долларов в год благодаря бурному росту «Зарядья». К тому же на горизонте появились другие «крыши»: милиция и госбезопасность. Новые «защитники» проявляли настойчивость и обещали быть более надежными, так как представляли государство, а, кроме того, на первых порах их аппетиты были более умеренными.

— Толя, беги ты из этого банка, пока не поздно, — говорю я ему. — Скажи: спасибо, мы долго работали вместе, а теперь забыли друг друга. Если посчитаете нужным, сделайте мне подарок, и не более того. Толя, балласт всегда сбрасывают.

— Да что ты, Федорыч! — искренне удивился Рембо. — Это же друзья мои! Я им во многом помогаю.

— Толя, решай сам, — сказал я ему, вставая из-за столика. — Мое дело тебя предупредить.

Через месяц его убили в подъезде.

Не зная, как иначе избавиться от Рембо, банк сделал на него «заказ», который стоил ему во много раз дешевле отчисляемых за работу процентов. Никто не позаботился о расследовании этого убийства.

Я чувствовал, что Саратовский тоже замышляет избавиться от меня. Для него я стал отработанным материалом, человеком неприятным, который, кроме прочего, претендует на столь нужные ему капиталы. Александр Саратовский ненавидел людей, которым был должен деньги. Чем больше был долг, тем сильней ненавидел.

Первую попытку убрать меня Саратовский совершил в начале ноября 1992 года.

В тот вечер я был дома один. Галя с Лизой жили тогда в Вене, днем в гостях были друзья, но к вечеру разошлись. В одиннадцать часов во всем доме внезапно погас свет. Через окно было видно, как разом исчезли кресты оконных переплетов, которые дом отбрасывал на уличный асфальт. Я снял телефонную трубку — она ответила мне полным молчанием. Каждый знает, как становится тревожно на душе даже при других обстоятельствах, когда старый надежный друг-телефон стоит перед тобой, словно мертвый, и не издает ни звука, сколько ни нажимай на рычаг. Я почувствовал опасность. Если бы это произошло на три-четыре часа раньше, в доме захлопали бы двери, люди начали бы выяснять, что случилось. Но время близилось к полуночи, и дом послушно затих, словно певчий дрозд, клетку которого накрыли платком. В наступившей тишине на лестнице отчетливо послышались звуки осторожного движения. Я мог не опасаться: входная дверь квартиры была бронированная, окна пуленепробиваемые. У меня в доме всегда было оружие, и стрелял я неплохо. И все же беспокойство росло. Я позвонил по мобильному телефону друзьям: Лене Прянишникову и Игорю Федорову.

— Возьмите стволы, — сказал я им. — По лестнице поднимайтесь осторожно.

Прянишников, бывший чемпион Советского Союза по боксу, тяжеловес, человек двухметрового роста, обладал мгновенной реакцией в минуту опасности. Федоров был ему под стать. В те годы многие известные спортсмены были вынуждены найти другое применение своим талантам, которые перестали цениться на родине. Одни уехали на Запад, стали выступать за другие страны и команды. Многие занялись охраной, ушли в секьюрити.

Как-то мы ехали с Лешей Прянишниковым на моем «Мерседесе» по Москве, и он рассказал о своем поединке с Боули, будущим чемпионом мира. Леша довольно легко победил его в этом бою.

После боя они разговорились через переводчицу.

— Леша, ты куда сейчас едешь? — спросил Боули.

— Я? В Днепропетровск. А ты?

— А я в Рио-де-Жанейро, — ответил Боули. — А ты не обидишься, если я тебя спрошу, сколько ты получил за свою победу?

— Сто пятьдесят долларов, — ответил Леша с радостью. — А ты за свое поражение?

— Сто пятьдесят тысяч.

Больше они никогда не встречались.

Автомобиль Прянишникова бесшумно припарковался перед моим подъездом минут через двадцать, и Леша с Игорем легкой тенью скользнули в подъезд. Моя квартира была на втором этаже, и, дав им несколько минут на осторожный подъем, я приоткрыл дверь. И в этот момент этажом выше на лестнице раздался характерный звук, когда патрон входит в патронник. Едва ощущая в темноте друг друга, они, не сговариваясь бросились к противоположной от двери стене, недоступной для выстрелов с верхней площадки, и стали беззвучно подниматься по лестнице. Это их спасло. В затихшем ночном подъезде гулко прогремел выстрел. Было слышно, как пуля звонко щелкнула о мою бронированную дверь. Целились явно в человека, открывшего дверь. В замкнутом пространстве лестничного пролета этот выстрел из крупного калибра прозвучал так, как если бы мы сидели внутри железной бочки, по которой ударили кувалдой.

Мы все трое были вооружены американскими помповыми ружьями и немедленно ответили на выстрел, после чего сразу же сменили позицию, продолжая стрелять в лестничный проем. Сверху раздались автоматические очереди, но тут же смолкли — стрелявшие не могли поднять головы под градом наших пуль. Выпустив все обоймы, мы бросились в квартиру и захлопнули дверь.

Это был настоящий бой, который не мог остаться незамеченным в Москве, в самом центре города. Поднялась тревога, приехали два автобуса ОМОН.[36] Омоновцы выставили патрули вокруг квартала, окружили наш дом и стали брать его приступом, ожидая вооруженного сопротивления. Мы слышали, как они ворвались в подъезд, осветили лестницу и начали подниматься, грохоча сапогами по ступеням. Тем, кто залег этажом выше, не было другого выхода, как сдаться. Трудно описать наше удивление, когда мы услышали крики:

— Не стреляйте, свои! Петровка! Мы с Петровки! Спецзадание!

Выходит, на нас готовили нападение не бандиты, а мусора! Я в то время уже за милицией не числился. Возле двери громким шепотом объяснялся начальник нападавшего отряда. Мы узнали, что Петровка явилась арестовать Билунова, но тот оказал сопротивление и едва не перестрелял весь отряд.

Омоновцы начали обкладывать дверь динамитом, чтобы взорвать и взять нас с бою. В любом случае факт нашего вооруженного сопротивления милиции давал им на это право.

Не подходя близко к двери, я сказал громким и как можно более спокойным голосом:

— Не взрывайте дверь! Мы сдаемся! Мы отпираем и без оружия ложимся на пол!

Перед тем я позвонил из глубины квартиры по мобильному телефону знакомым журналистам из «Известий» и «Комсомолки», просил их приехать, чтобы убедиться своими глазами, как работают менты. Разумеется, для газетчиков это была сенсация, и они бросились в машины. Разговаривая с омоновцами, я не отключал мобильного телефона, так что журналисты могли слышать все, что у нас происходит. Это было единственное правильное решение. Я понял, что так называемая Петровка высадилась у меня в парадном без всякого ордера на арест и надеялась, что после моего вооруженного сопротивления может пристрелить меня и моих друзей — якобы во время перепалки. Теперь они пытались подбить на это омоновцев.

Когда мы открыли дверь, омоновцы ворвались в квартиру, набросились на нас, безоружных, и натянули всем на головы мешки. Мы не сопротивлялись, но мне досталось прикладом по спине. Нас вывели на лестничную площадку. Федоров и Прянишников были оба огромного роста, что вызвало особую ярость доходивших им едва до плеча омоновцев, хотя шагали они совершенно спокойно и послушно. На них посыпались удары. Били не только кулаками, но и прикладами автоматов. Федорову разбили голову. Я понял, какой страх пережили эти вооруженные до зубов солдаты, атакуя мой дом, несмотря на всю их подготовку и тренировку.

На ярко освещенной лестнице, перед выходом на улицу, с нас сняли мешки, и мы столкнулись с «налетчиками». Это были люди в масках и бронежилетах. Я насчитал восемь человек. Лишь один из них поднял маску, остальные предпочитали не открывать передо мной лица. В неестественно ярком, ослепительном свете установленных омоновцами ламп в прорезях масок видны были их глаза — серые, карие, голубые, которые они опускали, прикрывая белыми на фоне черных вязаных шлемов веками, едва я обращал на них свой взгляд. Так и запомнились мне эти незадачливые налетчики: нагло-испуганными, прячущими передо мной глаза, словно огромные птицы, попавшие в загон.