Валерий Примост - Штабная сука Страница 49

Солдаты занимались тем, чем обычно занимаются солдаты на политинформациях: самые сознательные мирно спали, уткнувшись натруженными лицами в девственно чистые развороты тетрадей, иные, нахмурив в мощном мозговом усилии брови и закусив губу, строчили письма домой, а то просто скучали, пересчитывая зависших на потолке мух, кто-то из старослужащих лениво задирал духов.

Вообще-то солдаты любили политинформации: ведь два раза в неделю до обеда вместо того, чтобы торчать в парке, они имели возможность валять дурака в теплом и уютном «красном уголке».

Замполит обвел равнодушным взглядом аудиторию.

— Э, Лафет, отстань от Цидендонбаева. Ты на политинформации, а не…

— Да на хера он мне нужен, товарищ старшнант, — сделал невинную рожу Лафет.

— Не забывай, солдат, где ты находишься. Сейчас ты должен думать о том, о чем я только что говорил. О повышении боевой и политической…

— А я и думаю, — истово закивал Лафет, снова толкая бедолагу Цидендонбаева, маленького бурятчонка с испуганным лицом.

— Придурки, — покачал головой замполит. — Ваше счастье, что войны нет.

— Почему?

— А то ты не понимаешь, — замполиту хотелось пообщаться. — Вот ты, Лафет, ты не боишься, что если начнется война, те духи, которых ты дрочишь, все-все тебе вспомнят?

— Что это «все»? — наглым голосом поинтересовался Лафет.

— Вот получишь пол-обоймы из «калаша» в снину, тогда вспомнишь, что «все».

— Э, на хера этот цирк, товарищ старшнант, — отмахнулся Лафет. — Я только противотанкового ружья «хунд-зянь» боюсь. Да и то лишь в военное время.

— Хорошо бы так, — пожал плечами замполит и посмотрел на часы. — Ладно, продолжим. Сейчас мы проверим знание политической карты мира. К карте пойдет…

Он пробежался глазами по лицам, затылкам и макушкам солдат (в зависимости от того, что в этот момент было к нему обращено) и недовольно поджал губы:

— Баринов, да врежь ты этому козлу как следует! Сколько же можно храпеть, в самом-то деле! Спасибо. Рыбаков! Иди к карте, мудак!

Шаркая по линолеуму не по размеру большими сапогами, к карте вышел рядовой Рыбаков, среднего роста голубоглазый торчок в топорщащейся из-под ремня пэшухе, с густо обстрелянным прыщами лицом. Приняв от замполита указку, он тупо посмотрел на карту осоловевшими со сна глазами.

— Че?

— Покажи страны НАТО.

— Че?! — в голосе Рыбакова послышалось такое непонимание и изумление, как-будто его попросили показать на этой карте Марс.

— Придурок, страны НАТО покажи!

Рыбаков нерешительно взмахнул указкой и упер ее в центр Европы.

— Правильно, ФРГ. Дальше.

— Дальше?

— Давай-давай, не сношай Муму.

Рыбаков задумчиво выпятил губу и показал на Польшу. Замполита передернуло.

— Дебил, это же Варшавский Договор! Ты что, разницы не чувствуешь?

По лицу Рыбакова было отлично видно, что он действительно не чувствует ни малейшей разницы.

— Придурок, лучше не зли меня!

Почуяв, что замполит сейчас взорвется, Рыбаков испугался. Указка нервно заметалась по карте, забрела куда-то на Ближний Восток, потом скользнула через просторы Индийского океана в направлении Мадагаскара, неожиданно резко свернула на север и приземлилась где-то под Каиром.

— Дебил! — замполит отобрал у Рыбакова указку. — Иди на место, — он посмотрел в аудиторию. — Кто у нас поумнее?.. О, Шахов! Иди покажи.

Шахов вышел, взял указку и показал страны НАТО.

— Хорошо, а теперь — страны Варшавского Договора. Шахов показал.

— А теперь — СЕАТО. Шахов показал и СЕАТО.

— Молодец, Шахов, — признал замполит. — Вы все должны знать карту, как рядовой Шахов, — обратился он к присутствующим. — Берите с него пример. Ему никто не ответил.

После политинформации несколько заинтересованных лиц завели Шахова в туалет.

— Так где, говоришь, находятся страны НАТО? — спросил Лафет, втыкая кулак Шахову под ребра. Шахов привычно сложился вдвое.

— Умный, мля, до хера! — поставил диагноз Баринов, тяжелым ударом придав Шаховскому уху насыщенный багровый оттенок.

— И это нам, НАМ, надо на ТЕБЯ равняться?! — возмущался еще один дед, Алик Седловицкий, пиная упавшего на пол Шахова ногами.

— Но в общем, я горжусь нами, ребята, — сказал Баринов, присаживаясь над лежащим на цементе Шаховым на корточки. — Такой умник, такой, мля, гений у нас в туалете ебошит. Это круто!

Солдаты заржали, продолжая окунать в Шахова сапоги. Потом прокричали построение на обед, и все присутствующие не спеша покинули туалет.

Шахову не повезло. На входе в столовую в нервной людской круговерти его сшибли с ног, и, выбравшись из-под сапог роты, он появился у духанского стола в тот момент, когда вся жратва уже была расхватана голодными духами и наполовину исчезла в их бездонных жерлах.

Тоскливо осмотрев из-за лысых черепов соратников заваленный грязной посудой и объедками стол, Шахов опустился на краешек скамьи. В желудке били в набат колокола великого голода. Дождавшись, когда Баринов прокричал «Рота, закончить прием пищи! Выходи строиться на улицу!», Шахов метнулся к опустевшему дедовскому столу и торопливо заглотнул несколько оставленных в мисках недоеденных хлебных огрызков, потом воткнул ложку в остатки каши в бачке и потянулся за чайником с киселем. В следующее мгновение бачок с кашей опустился ему на голову, а чей-то летящий на сверхзвуковой скорости кулак бахнул по почкам. Шахов поперхнулся недожеванным хлебом и упал плашмя на стол.

— Приятного аппетита! — пожелал ему Баринов, усаживаясь напротив.

Шахову помогли подняться и приземлили задницей на скамейку пред светлы очи Баринова.

— Значит, кушать хочешь, — кивнул ему Баринов. — Ладно. Добро. Это мы тебе устроим. Лафет!

— Чего? — уселся рядом с ним Лафет.

— Накорми бойца! — кивнул на Шахова Баринов. — Только так, чтобы по полной программе.

— Ништяк, — ухмыльнулся Лафет, — Он у меня сейчас на месяц вперед нажрется.

Баринов кивнул, встал и вышел.

— Так, Груздев, — принял командование на себя Лафет, — стань на васар там, в проходе. Вы двое — вперед к поварам. Скажете, Лафет просил бачок каши и чайник киселя. Живо! А ты, — обратился он к Рыбакову, — слетай в хлеборезку, принеси булку хлеба.

Солдаты разбежались. За столом остались только Лафет и Шахов, сидящие друг против друга.

— Я тебе очень не завидую, военный, — доверительно сказал Лафет. — Тебе и в страшном сне не могло присниться то, что сейчас с тобой произойдет.

Шахов не поверил Лафету. Ему казалось, что все самое страшное с ним уже произошло.

Минут через десять вернулись с добычей посланцы. Лафет собственноручно придвинул Шахову бачок, отломил хлеба, подал ложку.

— Ешь.

Шахов с подозрением посмотрел на Лафета.

— Че, не понял? Ешь давай!

Шахов осторожно зачерпнул из бачка и попробовал. Это была самая что ни на есть обыкновенная и нормальная перловка. Он пожал плечами и с энтузиазмом принялся за еду. Внутренние ограничители у духов, как правило, никогда не работают, поэтому Шахов умял порции три, пока не почувствовал насыщения.

— Чего завис? Давай-давай, ешь! — прикрикнул на него Лафет.

Шахов поел еще немного и попытался отодвинуть от себя бачок. Лафет тут же шваркнул его разводягой в лоб.

— Жри, сука, и не думай даже!

Шахов поднатужился и запихнул в себя еще ложек десять каши. Все. Он почувствовал, что полон по самое нёбо.

— Давай-давай, голодняк гребаный, хавай!

— Я больше не могу, — сыто просипел Шахов, отодвигаясь.

Тогда Лафет пропустил его через сплошной пропеллер ударов разводягой. Он наотмашь бил справа и слева, пока разводяга не сломалась. Все это время остальные держали Шахова, чтобы он не мог увернуться.

В зале приема пищи было пусто, только иногда мимо пробегал какой-нибудь дух в грязнющей подменке. Никто не обращал на Лафета, Шахова и остальных никакого внимания.

Вытирая кровь, Шахов опять взялся за ложку. Так его били, и он ел, и его снова били, и он снова ел, и ел, и ел, давясь проклятой перловкой, насильно запихивая ее в себя и утрамбовывая мерзким сырым хлебом, и в конце концов съел все и почувствовал, что сейчас взорвется.

Ему стало очень скверно, и он икал и отрыгивался и не мог говорить, а потом его опрокинули на скамью, воткнули в рот носик чайника и зажали нос. И он, давясь и захлебываясь, и обливаясь, выпил весь прогорклый, подгоревший кисель.

И тогда его желудок, напрочь отвыкший от пищи, да еще в таких безумных количествах, взбунтовался. И он захлебывался блевотиной, а солдаты затыкали ему рот и пережимали горло, и он снова и снова глотал одну и ту же отраву, а она снова и снова поднималась вверх. Из его глаз и носа текло, он ничего не соображал и не видел вокруг, а только все выныривал и никак не мог вынырнуть из ядовитого кипящего варева. И тут все пошло низом. Его тело затряслось, задергалось в тщетных попытках удержать этот поток, но его несло, мощно и безвозвратно, как лавину, скатывающуюся с какой-нибудь Килиманджаро.